Полиэтиленовым мешком с яблоками был обозначен переход от ничего к работе. Он ест сушеные фрукты, съест их — и начнет. Начнет ли? Но ведь что-то уже сделано и довольно много, хотя все это как-то так, точно начало, да и не начало, пожалуй, а подготовка к тому, чтобы начать.

Съест — и — начнет.

Большинство яблочных обрезков, превращенных в засохшие лепестки, имели на кожуре какие-то свои лишаи и язвы, причем все куски попадались именно с кожурой и только два, совершенно не стеснявшихся своего вида, огрызка. «Где же мякоть?» — подумалось ему, а еще пришло в голову то, что также и люди, подобные этим, казалось бы, несъедобным яблочкам, находят свое место в жизни, обретая совершенно безжизненную форму.

Конечно, я из тех, кто «делает вид». Да, именно так — делаю вид, что чего-то там изображаю, да и не изображаю, а совсем по-нищенски — могу. Симулирую потенцию. А есть ли? Что осталось, коли не испытываю давно тех мгновений, которые ловишь безрезультатно, отторгнутых к тому, что вызвало их, — углу балкона, за которым пустырь и дома с глазницами полыми, строящиеся (обратный порядок: от черепа, осклабившегося, к голове заселяемой), электричке — гул ее, приближение сулят тебе встречи неожиданные — с девушкой умершей, — к ее окну прибегал ночью и суетился, зажав в ладони камушек — выходи! — ящеров из книг, любимых в детстве, существ по виду отнюдь не компанейских, но должных случиться сейчас вполне друзьями. И самое дивное, о чем нельзя говорить (но трепался, болтал же, дурак!), — как летел, будучи птицей, но не только ею, а небом, — красной беспредельностью над завалившимся солнцем — парил, зримый собой же черной неопределенностью, в которой, кажется, угадываешь контур. Столько раз знал, ждал — жизнь оборвется: без участия моего, сама — такое должно наступить, потому что я — прожил, устал, — болен. Было странно, когда стремление мое к здоровому уму, телу, больше телу, ибо оно — та реальность, к которой можно (наконец-то!) прильнуть своим телом, так кот — к телу стремился, веря: заряд его божественный и меня исцелит, — но нет, — было странно, когда жажда моя встречала нечто, еще более больное, чем все мое, весь я, — было странно!

Ночи белые. Они — скоро. Неподготовленным к ним оказываюсь в этот год, как в прошлый, как — до него, и давно уже так — неподготовлен.

Сегодня потеряна форма и, забавно, само желание что-либо изобразить, — потеряны даже слова, но почему-то вожу пером, чирикаю, упиваясь знанием того, вдруг, внезапно, кто-то превратится в иное, в то, что происходит, и — теряются слова.

Днем, возвращаясь от своих, ударил человека. Не слишком сильно, но и не расслабленно, а именно так, чтобы понять — могу.

На вокзале. Шел с электрички. Как всегда в таких случаях, заметил его издали: валун лица в оперении более плотного по серости колокола болоньи. Он шел, сталкивая встречных с их и своей траектории. Впереди пожилая чета. Протаранил. Я. Толчок во впадину между плечом и ключицей. Я — смещен. Двигается правым плечом (крылом своим) вперед — дальше. Выброшенный из ладьи своих странствий — останавливаюсь. Встречный читался вторым планом. Теперь, не занимая первый, своими действиями он пытался вызвать мои. Созерцая спину, я понял, что он вполне имеет в виду то, что могу его окликнуть. «Эй, ты!» — «Чего?» — всей шириной плеч ко мне. Чем он занимался? Борьбой, боксом? Тренер? Лет на десять старше. Чуть ниже. Возвратив секунды, я отчетливо различил себя, удаляющегося. Захотелось окликнуть фигуру.

Какая-то речь. Моя и его. Угрожает. Мгновение. Что срывает предохранитель: знаю его, оно начинается, когда противник именно так смотрит — как? — не знаю — так без желания выстреливают детские ракетные установки, когда хранишь на них руку, перебирая детали, невзначай, не спускаешь курок, что держит натянутую пружину: намерение ударить не возникло во мне, рука помимо разума порхнула снизу и сбоку по дуге через верх, сбила его, причем не сразу. Невычислимое время он стоял и даже смотрел на меня. Потом начал падать. Желавшие напасть первыми, руки дирижируют нечто-ничто, а сам (также «правым — вперед!») вращается, словно представляет тягучий материал, увлекаемый в воронку. Немая жалость — во мне. Молчу, когда тяжко подымается, словно он, другой, могущий не задевая пройти мимо, по частям собирает его — толкнувшего. Шатаясь, манит меня куда-то, где «разберемся». Иду, учитывая возможность атаки, мести. Сбоку кто-то: «Зря ты это сделал». — «А стариков сбивать?!» — я, неровным голосом, все еще готовый бить.