29

Парады кончились, началась война. Пора отрабатывать щедрые авансы и красивую жизнь. А что война не похожа на кино, я понял только сейчас, когда что-то тяжелое со звоном визгливым рикошетом долбануло в борт броневагона, да так, что у всего экипажа заложило уши. До того нас еще пару раз сверху шрапнелью осыпало. Очень похоже по звуку на крупный град по шиферной крыше.

Первыми опомнились канониры носовой башни, которые методично стали класть снаряд за снарядом во что-то, с моего места невидимое, но именно с того борта, в который ударило. Кормовая башня тоже бухнула разок под самым ухом и замолкла. Угла наведения ей не хватает, сообразил я и не стал никого переспрашивать.

Весь вагон уже пропитался тухлым запахом сгоревшего пороха. Читал у кого-то, что это запах боя, который возбуждает и притягивает настоящих мужчин. Но у меня он вызывал в такой концентрации лишь легкую тошноту, и никакого удовольствия.

В смотровые щели командирской башни видно, как над вагонами на разъезде стал лениво подниматься на месте взрывов желтый шимозный дым и робкие первые огоньки поползли лизать дерево обшивки вагонов, добавляя в дымы черного цвета.

Вахмистр открыл люки в полу и усердно крутил под потолком ручку принудительной вентиляции, второй рукой вытирая со лба обильный пот. Ну да, не одному мне страшно подыхать замурованным в этой железной коробке.

А тут, как на грех, и двигатель у нас заглох.

Инженер Болинтер, матерясь как сапожник, лихорадочно раскалял на паяльной лампе запасной затравочный шар. Я даже не стал его подгонять — и так видно, что человек сам торопится. Хоть и боится до расслабления сфинктера, но дело свое делает.

— Что это было? — спросил я вахмистра, когда «вата» в ушах стала несколько менее ватной.

— Шрапнелью на удар нас угостили, командир, — ответил он, не отрываясь от полезного занятия. — Где-то тут пушка у них заныкана была. Дюйма в три калибром…

Дышать стало полегче. Вахмистр обеспечил приток свежего воздуха.

Тут снова шандарахнуло по борту, и броневагон слегка завибрировал, гудя, как потревоженный колокол. Как же танкисты наши в Отечественную воевали? По тридцать отметин от противотанковых болванок из боя привозили? Железные люди.

По совету вахмистра я перестал путать наводчиков своими неуклюжими попытками целеуказания. Теперь за мной осталось только показать самую главную цель, а прицел и трубку канониры выставят самостоятельно — обучены тому. Нет, не смеются горцы надо мной, сами понимают: кто на кого учился, тот и… Мне славы не занимать. Сами в моем творении сидят, матерят его почем зря.

Под прикрытием нежданной дымовой завесы попробовали царцы обойти нас с флангов от берега. Взять в клещи. Но Болинтер все же сумел завести двигатель. И, выкатившись из ферм моста на берег, броневагон ударил по наступающей пехоте с обоих бортов всеми четырьмя пулеметами, заставив царцев залечь и отползти обратно к разъезду, под укрытия в виде простаивающих вагонов.

Вот тут-то нам и прилетело снова.

Пришлось срочно утягиваться обратно под фермы моста. По ним из пушки царцы не стреляли — берегли мост для себя.

Но другая проблема встала в полный рост. Боеприпасы кончаются. Бортовые крупнокалиберные гочкисы уже отдали остаток боекомплекта в носовую пулеметную башенку — гатлинг кормить. Он на велоприводе ел патроны очень даже активно. Даже специальные магазины повышенной емкости приходилось менять чаще обычного. Гочкисы же в отсутствие свободного обдува грелись, и спасала пока только ограниченная емкость кассет, дающая вынужденные перерывы в стрельбе.

Кто же мог ожидать такой интенсивности огня? Ни мы, ни тем более враги на такое и не рассчитывали. Вот они и валяются на насыпи да по высоким берегам Ныси. Около сотни тел. Да еще у разбитого паровоза не меньше пяти десятков мы наколотили. По золотым галунам погон видно не менее восьми павших смертью храбрых офицеров. А не фиг, махая сабелькой, в полный рост бегать в атаку на бронепоезд.