В день суда погода установилась нестерпимо жаркая. У Весминстер-холла собралась огромная толпа и, когда двери были открыты, весь зал в течение минуты заполнился жаждущими зрелища зеваками, бросавшими на Грейс недружелюбные взгляды.

Грейс вцепилась в прутья решетки и метнула испуганный взгляд в сторону публики, потому что услышала, как волной нарастает ее злобное шипение. Присутствующие стали скандировать «Преступница», и поднимали на плечи детей, чтобы тем было лучше видно, словно дело происходило не в суде, а в зоопарке. Пробежав глазами по залу, она встретила направленный на нее успокаивающий взор Алана Стандена.

В этот момент в душном зале были только она и Алан. И хотя она не могла дотронуться до него или расслышать беззвучно произносимые им слова поддержки, она почувствовала, как этот взгляд волшебным образом наполняет ее уверенностью и спокойствием. Она распрямила плечи, приподняла подбородок и одарила мужа широкой улыбкой.

Станден улыбнулся ей в ответ, кивнув головой в знак одобрения ее мужественного поведения перед лицом недоброжелательной толпы. На зрителей тоже, кажется, подействовала ее спокойная уверенность, и зал притих. Вскоре свои места заняли присяжные и лорд главный судья.

Генеральный прокурор одарил Грейс таким взглядом, словно ожидал увидеть торчащие на ее голове рога, затем спросил у присяжных, читал ли кто-нибудь из них оскорбительную книгу, написанную подсудимой. Тем из них, кто подтверждал, что читал книгу или кто высказал сочувствие по поводу изложенных в ней мыслей, обвинитель предложил «покинуть скамью присяжных» и бросил торжествующий взгляд в сторону Грейс.

Пока три джентльмена выбирались со скамьи присяжных, Грейс улыбалась от мысли, что хотя бы эти трое сочувствовали идеалам, которые привели ее на скамью подсудимых.

Господин Кеньон в ответ на вызов своего оппонента дал отвод тем из присяжных, которые, «прочитав великолепный трактат герцогини Станденской, выразили неприятие призывов к милосердию, столь благородно высказанных в упомянутом трактате». На этот раз скамью присяжных покинуло пять человек, всем своим сердитым видом давая понять, что считают свой отвод чуть ли не вызовом справедливости.

Глядя на этих господ, Грейс не могла удержаться от вздоха облегчения, сорвавшегося с ее губ. И всякий раз, когда очередной потенциальный присяжный заседатель покидал свое место, Грейс чувствовала, будто гора упала с плеч, даже если Кеньон отстранял его на основании того, что он профессиональный карикатурист, и поэтому, как иронически объяснял адвокат Кеньон, имеет предвзятое мнение о любых вещах.

Когда, наконец, число присяжных было сокращено до двенадцати достойных господ, генеральный прокурор зачитал обвинение со стороны короны против «Грейс Пенуорт Фолкнер — герцогини Станденской». Имя Грейс и ее новый титул он произнес с таким видом, точно попробовал заплесневелого хлеба.

Грейс сильнее вцепилась в прутья решетки, когда увидела, что лицо Алана потемнело от гнева. У него был вид человека, готового поколотить нарушителя спокойствия своей жены.

Все время, пока читался обвинительный акт, Грейс не спускала с мужа глаз, мысленно умоляя его обуздать свой нрав, ибо знала, что, если его заставят покинуть зал судебного заседания из-за вспышки гнева, то без его молчаливой поддержки ей не выстоять против тех чудовищных обвинений, которые обвинитель со стороны короны столь злобно выплевывал: «…что ее светлость герцогиня Станденская, не имея страха Божия, но будучи обольщена дьявольским соблазном, злонамеренно написала и предательски опубликовала свои подлые опусы с целью поднять народ на войну против короля, нашего верховного повелителя».

Грейс под безжалостным взглядом обвинителя слегка поежилась, но затем заставила себя распрямить спину и унять нервную дрожь. Между тем обвинитель продолжал:

— Чтобы признать виновность обвиняемой в государственной измене, не требуется доказывать, что герцогиня собиралась организовывать восстание. Если я докажу, а я собираюсь это сделать, что она замышляла поколебать величие короля, тем самым подстрекая толпу насильственно изменить установленный закон и порядок, этого будет достаточно. Ибо даже это является государственной изменой.

Под злорадным взглядом главного обвинителя Грейс побледнела, подавленная выдвинутыми против нее обвинениями. Война против короля! Никогда, никогда не было у нее подобных намерений. Обескураженная, она вспомнила о приказе Алана хранить молчание. Чтобы не вскрикнуть от страха и смятения, ей понадобилось все ее мужество.

Ее прошиб холодный пот. Было так жарко, что ей казалось, что она находится в преддверии ада. Но Грейс удержалась от того, чтобы обмахнуться белым шелковым веером, принесенным ей в тюрьму Аланом, который, по его словам, так подходит к ее элегантному бело-голубому платью, делающему ее похожей на ангела.

Тогда, когда Алан высказал ей этот комплимент, он доставил ей удовольствие, но Грейс сомневалась, что такое сравнение может сослужить ей добрую службу сейчас. Обвинение изображало ее падшим ангелом, призывающим к гражданскому неповиновению и даже откровенному насилию.

Когда обвинитель закончил вступительные замечания, Грейс осознала, что шансы на оправдательный приговор настолько малы, что едва ли он вообще возможен. Если ее писания спровоцировали публику на преступные действия против короля, то, вероятно, она заслуживает наказания не меньшего, чем заслуживала бы изменница.

Ей следует принять приговор с радостью, подумала она, но снова встретившись взглядом со Станденом, поняла, что, раз он любит и верит в нее, ей нельзя сдаваться.

Когда вызвали первого свидетеля обвинения — Уильяма Дю Барри, — Грейс почувствовала, что кровь отхлынула от ее лица. Ведь она обсуждала с ним такие вещи, которые могли бы — даже должны быть — признаны государственной изменой. Если издатель в сговоре с обвинителем, то песенка ее спета.

Главный прокурор сразу же взял Дю Барри в оборот, вертя им и так и эдак, заставляя вспоминать каждый разговор с обвиняемой до мельчайших деталей. При этом совершенно игнорировался тот факт, что в основном мысли о политическом переустройстве высказывал именно Дю Барри. Направляемый обвинителем, Дю Барри изображал Грейс весьма упрямой и самоуверенной и готовой пойти на что угодно ради достижения того, что она называла «настоящим равенством и свободой».