— Если тому или иному человеку даровало Господом высокое положение в обществе, по моему мнению, этот человек должен принять на себя некоторую ответственность.

Ее обвинитель одарил Грейс холодной улыбкой своих тонких бескровных губ и спросил:

— И потому вы берете на себя полную ответственность за ваше подстрекательское сочинительство?

Когда Грейс лишь беззвучно кивнула, следователь бросил на нее полный ярости взгляд и сказал:

— Мы не слышим ответа, ваша светлость.

Насмешливое повторение титула Грейс, вне сомнений, отражало его презрительное отношение к обвиняемой.

— Да, милорд, — ответила Грейс. — Я написала то, что считала справедливым и правильным, Бог мне свидетель.

— Не ссылайтесь на Всемогущего, — холодно заметил ее обвинитель. — Он вам не адвокат, но судья.

Быстро взглянув на стражников, стоящих слева и справа от Грейс, он бросил:

— Уведите ее в Тауэр.

Когда она спускалась по лестнице, один из настырных газетчиков, которые роились вокруг, словно мухи, держа карандаш и блокнот наготове, закричал:

— Одну секунду, ваша светлость. Как могло такое случиться, что один из самых благородных людей в стране обманулся настолько, что взял себе в жены предательницу?

И хотя вопрос бессердечного репортера доставил ей сильную боль, она повернулась к нему и ответила тихим голосом:

— Надеюсь, что мой муж не обманулся во мне.

После чего охрана, отгоняя журналистов, поспешила отвести Грейс в закрытый экипаж и с грохотом закрыла дверцу перед их носом. Всю дорогу до Тауэра у нее в ушах звучали назойливые крики газетчиков.

Когда ее ввели в камеру с окном на Темзу, она спросила начальника тюрьмы, будет ли ей позволено свидание с мужем.

— Это решит Совет, — дружелюбно ответил тот. — Не волнуйтесь, ваша светлость. Мои руки не запятнаны кровью ни одной леди. А чтобы вы ни в чем не нуждались, моя жена согласилась быть вашей служанкой до того времени, пока Совет не позволит допустить к вам вашу собственную прислугу.

И хотя у Грейс мелькнула мысль, что жена начальника тюрьмы приставлена к ней, чтобы шпионить, у нее хватило здравого смысла не произносить этого вслух перед своим тюремщиком. Поэтому она просто поблагодарила его за доброту и присела на жесткую деревянную скамейку, которая должна была служить ее постелью. Как только Грейс осталась одна, ее охватило жуткое убеждение, что ей суждено остаться в этих стенах до конца дней. Несмотря на сияющий летний день за окном, Грейс почувствовала, как могильный холод пронизывает ее, казалось, до самых костей. Ежась то ли от холода, то ли от страха перед неизвестностью, она закуталась в свою бархатную накидку, радуясь, что имеет это физически ощутимое доказательство заботы мужа.

Она сидела в одиночестве долго, очень долго. Снаружи доносились звуки чеканящих шаг солдат гарнизона и аплодисменты зрителей. Грейс почему-то очень хотелось знать, есть ли среди этих людей — солдат или зрителей, все равно, — хоть один человек, кто думает об одиноких узниках Тауэра? Или Тауэр для них просто достопримечательность, как Британский музей или памятник Нельсону?

Жутко было находиться отрезанной от мира в этой мрачной каморке, не имея представления, как она будет защищать себя. Она жалела, что у нее не было с собой книжки с этими глупыми эссе, тогда она могла бы еще раз перечитать их, чтобы понять почему, пролежав столько времени на полках, они произвели вдруг такую бурю.