«Я бы не сказал, что узкая, – роняет он, – и не сказал бы, что нет. Нечто среднее, насколько я знаю».
В воздухе повис намек, но у меня нет желания спать с ним, здесь, сейчас. Мы позволяем себе иной раз, но это случай исключительный. Чтобы желание возникло одновременно – такое случается не каждый день после двадцати лет совместной жизни.
Я смотрю на него и пожимаю плечами. Иногда дать руку недостаточно – этот мужчина еще не всему научился.
Он уставился на меня с гримаской. «Я не подцепила чесотку», – говорю я ему, усмехнувшись. Теперь мне хочется, чтобы он ушел. Вечереет, поблескивает листва. Все могло бы кончиться гораздо хуже. Я не искалечена и не изуродована.
– Во всяком случае, твое отношение к этому не укладывается у меня в голове.
– Да ну? А как, по-твоему, к этому относиться? Ты предпочел бы, чтобы я хныкала? Уехала в санаторий, прошла курс иголок, показалась психотерапевту?
Вокруг тишина, солнце садится, свет маслянистый. Что бы ни произошло здесь, мир все так же прекрасен. И в этом весь ужас. У Ришара не выпадали волосы до того, как мы расстались, но за последние два года он сильно полысел. Я вижу, как маленькая проплешина на его макушке блеснула нежно-розовым, когда он наклонился поцеловать мне пальцы.
– Если ты хочешь о чем-то меня попросить, Ришар, проси сейчас, а потом оставь меня, я устала.
Я выхожу на веранду, в сумерки. Я окружена соседями, в окнах их домов горит свет, наша аллея широко освещена, наши сады практически без тени, но я туда не суюсь, осторожничаю. Это состояние было мне знакомо долго, почти постоянное вначале, оно смазалось и по большей части исчезло после нашего переезда. Быть непрерывно настороже, чуть что шарахаться – не отвечать, смываться по-быстрому, отрываться от возможных преследователей. Знакомо.
Прошло всего четыре дня. Я закуриваю сигарету. Теперь я лучше понимаю, как все произошло. Я пошла открыть заднюю дверь, услышав мяуканье Марти, еще недоумевала, почему этот глупый кот не обойдет дом, и, полагаю, мужчина его держал, чтобы выманить меня, – а я именно это и сделала, оставила чтение и вышла.
Зато чисто сексуальная часть нападения не оставила у меня вообще никаких воспоминаний. Я была в таком напряжении – напряжении, которое было совокупностью всего, что я пережила до сих пор, спасаясь от травли, развязанной моим отцом, – что мой рассудок отключился и ничего не зафиксировал от самого акта. Так что невозможно сказать что бы то ни было априори, не узнать, как отреагировало мое тело, – не узнать, что мне делать с этим гневом и яростью, которые душат меня.
Мне не больно, я не подавлена. Более или менее раздражена, но это должно пройти. Я не практикую содомию по поводу и без повода, у меня даже немного шла кровь, но ничего страшного. Не густо. Никакого образа не сохранилось. А вот содержание сообщения, его тон – насмешка, обращение на «ты» – и презрительный оборот заставляют меня думать, что речь идет о наказании – наверняка связанном с моей работой или дьявольскими преступлениями отца, – и что это дело рук кого-то, кто меня знает.
Если не считать щеки, которую с помощью тонального крема и пудры я привела в божеский вид, у меня жуткие отметины на запястьях – там, где его руки зажимали их клещами, придавив меня к полу, – огромные синяки-браслеты, которые я скрываю под длинными рукавами. Но это и все, слава богу. Мне хотя бы не приходится, как тем, кому повезло меньше, распространяться о происхождении заплывшего глаза, выбитого зуба, костыля или еще чего похуже, я, по крайней мере, могу сама решать, с каким размахом действовать дальше, если я вообще хочу действовать. На самом деле я не могу заставить себя примкнуть к ним, пополнить их обширные ряды, не хочу носить это как отметину, как метку, уж не знаю, какой принадлежности. Я не готова вдобавок потерять мою работу, мне некогда разбрасываться, я должна отдавать ей все силы. Я по заслугам получила пост, который занимаю сегодня, но я также вполне осознала его эфемерность перед обрушившейся волной увольнений – ни у кого нет гарантий, все может случиться, некоторые отвернулись на минутку и все потеряли, – так что вот.
Моя мать снова достает меня по поводу отца. Она планирует это где-то на Рождество и напоминает, что это, наверно, последние дни, когда он будет в сознании. Не ответив, я вешаю трубку.
Я прихожу домой. Запираюсь. Проверяю двери, окна. Поднимаюсь в спальню. Марти прыгает на кровать, потягивается, зевает. Для дома я выбрала модель
Я ушла от Ришара, прежде чем он узнал о моей связи с Робером Вангерловом, потому что не хотела понапрасну причинять ему боль. Причинить боль Ришару никогда не входило в мои намерения. Вообще-то, я думаю, мне было стыдно уже за то, что я сплю с мужем Анны, которая была – и остается – моей лучшей подругой. Но иначе впору было умереть от скуки, иначе впору повеситься, и вот однажды утром перед вами Робер Вангерлов, мужчина совершенно заурядный и бездушный, насквозь прозрачный, улыбающийся слегка глуповатой улыбкой, но вы говорите себе: «Почему бы нет?», вы колеблетесь, распыляетесь на миллиарды нерешительных клеточек, вот так и влипаете в интрижку, белый мужчина с намечающимся животиком, более или менее милый, но скучный, хотя и не самый плохой на свете любовник, но и только.
Он звонит мне и говорит:
– Анны не будет в конце недели. Мы…
Я останавливаю его:
– Робер, я сейчас нездорова.