Я думаю, Ирен сохранила целую коробку фотографий. Они не на чердаке, я их не захотела, но полагаю, она сохранила их и прятала в своей квартире. Его фотографии, насколько я помню, с детства до тюрьмы, которые Ирен удалось скрыть от прессы, десятки и десятки фотографий Аквитанского Монстра на всех этапах его жизни – ей предлагали целое состояние, нас готовы были ограбить, чтобы заполучить их, не будь они в безопасности в сейфе, когда мы с матерью не имели постоянного жилья на протяжении месяцев, кочевали по семейным пансионам, отелям и т. д.

Час ранний, солнце еще не в зените. Замороженный горошек привел мою лодыжку в божеский вид. Я накладываю тугую повязку и, вооружившись палкой, тренировки ради хожу по гостиной, ожидая, когда приедет такси. Погода ясная, сад покрыт заледеневшим снегом.

Я даю адрес матери. По дороге мы встречаем машину техпомощи, которая лебедкой достает мое авто из кювета.

Я вхожу. Направляюсь к кабинету, который Ирен превратила в гардеробную, и начинаю открывать ящики, когда вслед за мной появляется Ральф, встрепанный, в одних трусах и футболке. Он с досадой качает головой.

– Нет, послушайте, Мишель, это невозможно.

Я поворачиваюсь к нему.

– Добрый день, Ральф. Что не так? Что невозможно?

– Вот это. Вот так заявляться. Вот так входить без звонка.

– У меня есть ключ, Ральф, вы же знаете. Мне не надо звонить. И не стоило беспокоиться, я зашла ненадолго.

– Это ничего не меняет, что вы зашли ненадолго, Мишель.

– Наоборот. Это меняет все. Не будьте грубым.

– Нет и нет. Я сожалею.

Я почесываю висок.

– Да, но Ральф, послушайте, я пришла забрать важные документы. И я не могу ждать, пока вы соберете чемоданы. Так что не надо раздувать из этого целое дело, ладно?

Он машет руками и снова качает головой, давая понять, что совершенно со мной не согласен, и тут брюнетка в чем мать родила, едва ли не вдвое моложе Ирен, появляется за его спиной и смотрит на него вопросительно, указывая подбородком на меня. Я ничего не говорю, игнорирую их.

Наконец я нахожу коробку из-под обуви, полную фотографий, которые я опознаю с первого взгляда, и тотчас закрываю ее, как будто из нее могут вырваться все миазмы ада, хватаю ее под мышку и прыгаю в такси, которое ждет меня под ледяным солнцем.

День уже клонится к вечеру. Я не даю себе труда раздеться, беру в гараже лопату и иду за дом.

Настоящие холода еще не ударили, и земля не слишком твердая. Потом я приношу спирт, вываливаю содержимое коробки в яму, обильно поливаю его и поджигаю.

Я не протягиваю руки к огню, чтобы их согреть, это уж слишком, но лицом чувствую жар и, на миг зажмурившись, слышу тоненький вой пламени, и стою над ямой, сколько нужно, стою, чтобы удостовериться, что все превратилось в пепел, жду, вздрагивая в вечерней прохладе, потом закапываю яму и хорошенько утрамбовываю землю лопатой, а в небе с карканьем пролетает ворон.

Ирен бы от этого слегла. Я еще немного постояла в саду, прислонившись к стене дома, в бледных сумерках и запахе горелой бумаги. Она никогда не прекращала его навещать, поддерживать контакт, физическую связь с ним, что регулярно служило поводом для яростных стычек между нами, особенно поначалу, но это ни разу не заставило ее отказаться от этих окаянных визитов. А ведь, видит бог, она не скрывала своей обиды на него за ту жизнь, на которую он нас обрек, – платить по счетам, терпеть оскорбления, скрываться и т. д., но она навещала его снова и снова, отчего я тем более бесилась, что не понимала ее, а она не могла толком объясниться, нарочно темнила. Она никогда бы мне не простила, что я сожгла эти фотографии. Я так и слышу, как она обвиняет меня, что я убила его во второй раз, – что кажется невозможным.