Глава одиннадцатая

Ветер бил в лицо, трепал волосы, заползал, обвевая торс, внутрь тонкой сорочки, расстегнутой до середины груди, но прохладнее от этого не становилось. К жару галопом мчащейся лошади прибавлялся жар нетерпения и гнева. Холодного гнева. Трезвой ярости. Ясного, расчетливого безумия.

Он не знал, что задумал Гура, не мог понять его намерений и какой-то частью своего разума осознавал, что прямой наводкой мчится в пасть широко распахнутого капкана. Но ему надоело медлить. Надоело плестись в хвосте событий, поспевая лишь на жалкие головешки (впрочем, головешки, надо сказать, были его собственным произведением).

И все-таки, кто и почему разрушил фигуру? Чью-либо бескорыстную помощь Оболонский напрочь отвергал – единственный человек в этих местах, в какой-то мере способный на подобный жест, была Омелька, та самая старая фера, ведьма, «рассадница суеверий и стяжательница неправедной славы, замешанной на страхе и безоговорочном подчинении», как гласил один из весьма уважаемых тауматургических трактатов. И Константин, в общем-то, был с ним согласен, в подавляющем большинстве феры были именно теми – пустыми, недалекими, а порой и откровенно глупыми людишками, нахватавшимися магических знаний без понимания правил их применения, а непонятное замещающие неизвестно кем придуманными ритуалами, держащими других людей в подчинении страхом и стращаниями… Но благодаря Омельке он понял и кое-что еще, о чем не писал заумный трактат. Понял не разумом, а чем-то другим. Возможно, сердцем? Старая ведьма любила эту землю, любила людей, живущих на ней, как мать любит глупых и беспечных детей своих. Не потому ли мать строга с ними, не потому ли держит в страхе, чтобы не отбились чада от пути истинного? Так может все-таки по любви, а не из одного голого желания повелевать, пожертвовала собственной жизнью старая ведьма, убивая оборотня, зная, что ее ждет, но давая ему, Оболонскому, возможность и время действовать дальше?

Но теперь Омелька была мертва. Да и будь она жива, достало бы ее сил и знаний разрушить столь сильное чародейство? Увы, старуха была слаба.

И чем больше Оболонский думал о том, кто способен снять заклятье, тем мрачнее становился. Снять заклятье мог тот, кто его установил. Но также и тот, кому известно о том, какие чары использовались, например, тауматург уровня примерно того же, что и сам Константин. Если знать точный порядок действия и предельно четко следовать ему, то распустить заклятье смог бы даже посторонний человек. Так что ограничиваться магами нельзя. Но не-маг никогда сам не додумается до того, что нужно делать.

Скорее всего, Гура сам распахнул двери созданной им темницы и выпустил Константина наружу с какой-то ему известной целью, но что более вероятно – с его подачи это сделал кто-то другой, возможно, подающий надежды помощник. Фигура, которую видел тауматург в лесу, была слишком подвижной для Гуры, да и не стал бы старый маг так рисковать наткнуться на Оболонского в не самом лучшем расположении духа. И других вариантов – кто бы это мог быть – тауматург не видел. Возможно ли, что ошибался он и в другом, в том кто есть Хозяин и что связывает его с Гурой?

Гура… И сидя в центре бушующего бешенства, и сейчас, мчась на лошади к имению Меньковича, Константин не раз возвращался в мыслях к тому, что заставило Гуру заразить деревню. И вывод был однозначен. И это была не личная неприязнь к кому-либо из сельчан и не злоба на весь мир, как могло показаться вначале. Это был всего лишь опыт. Проверка зелья на живом материале. Холодный и беспристрастный эксперимент, результаты которого будут тщательно записаны, изучены, проанализированы. Чтобы подправить кое-какие параметры на будущее, чтобы следующий эксперимент прошел без сучка и задоринки… Да, это даже звучало чудовищно, но было вполне в духе Гуры. Этим с легкостью объяснялась и некоторая сдержанность в масштабах его действий, ведь пожелай того маг, жертв и крови за эти четыре месяца было бы неизмеримо больше. Эта сдержанность исходила не из сострадания и жалости, естественно, а из экономии средств и времени – куда легче просто не привлекать к себе ничьего внимания, чем потом тратиться на устранение угроз и измышлять способы избавления от противников. Но ему не повезло. В вотчину Гуры вдруг наехали не просто ведьмаки, с которыми он собирался потихоньку, поодиночке или скопом расправиться. Дорожку ему перебежал тауматург, человек его же уровня и масштабов, а вот эта угроза была нешуточной. И тем не менее Гура, вместо того, чтобы просто убить противника (увы, Константин не мог не признать, шансов для этого у Мартина было достаточно), загоняет его в ловушку, но дает возможность выйти из нее. Что это? Оболонский нужен для чего-то еще?

А может, все куда проще? Снятие барьера было последней попыткой Гуры взять реванш над никак не подыхающим противником и выпустить заразу наружу, за пределы Подлясок, без подозрения, что угроза уже устранена? И Оболонского он вовсе не щадил, а недооценил, и хладнокровием здесь не пахнет, а есть лишь чистая бессильная ярость человека, проигравшего войну, но решившего напоследок сделать пакость? Ведь все это время, пока обреченная деревня боролась за свою жизнь, великий экспериментатор Гура должен был находиться рядом, где-то неподалеку, ибо какой смысл запускать опыты и не следить за их развитием? Нет, он наверняка наблюдал, следил, анализировал, а когда понял, что что-то идет не так – снял барьер и сбежал.

С этим все было более-менее понятно. Но не с остальным. И чем больше Оболонский раздумывал, сопоставляя известные ему факты, тем больше вопросов у него возникало.

Итак, прибыл Мартин Гура в звятовский повет по весне, месяца четыре назад. Два месяца присматривался в тишине и покое. Потом создал трех оборотней, одного за другим. Первый, видимо, был не совсем удачным, слабым, помер при переворачивании от обычного ножа, если верить записям Брунова. Зато второй, а затем и третий, созданный месяц спустя, не подкачали. Они-то и таскали Гуре детей. Зачем? Вероятно, дети стали первыми подопытными мага в проверке действия яда. Похоже, Мартин лишь недавно где-то раздобыл этот яд, но это было догадкой, не подкрепленной фактами. Догадкой, опирающейся одно лишь на характер Гуры – будь у него столь сильное средство давно, стал бы он терпеть унижения и насмешки в университете?

С другой стороны, дети всегда были хорошим материалом для проведения разного рода магических ритуалов, как бы отвратительно это ни звучало. Невинные дети, много невинных детей – это наводило на размышления.

Как бы там ни было, какими бы причинами ни прикрывалось содеянное, Мартин Гура не пленник и не жертва обстоятельств, а расчетливый сукин сын, проводящий свои бесчеловечные опыты под прикрытием Тадеуша Меньковича. Знает ли сам Менькович о том, что творит Гура? Если в игре, которую он ведет в борьбе за княжеский трон, ставки высоки, то десятка два-три селян в забытой деревне не слишком высокая цена за оружие, способное поставить мир на колени. В самой Трагане с этим оружием делать нечего, но у Конкордии есть соседи, а у соседей есть армии.

Несомненно и то, что сам Менькович в болотной глуши тоже времени зря не теряет – не в его характере. Оболонскому доводилось сталкиваться с подобными людьми и одно из этих встреч он вынес твердо: их интересует власть и только власть. Если они ею не обладают, то жаждут обладать. Если заявляют, что не жаждут обладать, значит, просто вводят вас в заблуждение. Если притихли, значит, готовят войну. Вся их жизнь – это интрига, многоходовая, запутанная или, наоборот, шитая белыми нитками, но интрига. В нынешние времена для дворцового переворота не нужны огромные армии, потрясающие оружием под стенами столицы, не нужны личная доблесть и сила в руках или умение держать оружие для поединка один на один. В нынешние времена все решает ум, а точнее хитрость и изворотливость, и умение правильно расставить силы – не количественно, а качественно.

А потому Оболонский не верил, что Тадеуш Менькович, человек, который заявляет о своей княжеской крови и кормит своих прихлебателей сказками про экселянтов, сидит в своем доме на болотах просто так, развлечения ради. Развлекаться натаскиванием молодых шляхтичей и приемом каких-то знатных, но очень скрытных гостей (Оболонский вскользь услышал ехидный разговорчик во время своего последнего визита в Звятовск – зубоскалить насчет Меньковича в городе, как оказалось, сильно любили, а потому трудно было не услышать последних новостей) можно было, конечно, и от большой скуки, но кто в это поверит? К тому же и старичок-архивариус оказался прелюбопытным типом…

Но для Оболонского главный вопрос был не в том, обоснованы ли претензии Меньковича и даже не в том, готовы ли выступить его сторонники, а в том, как остановить Гуру. Новоявленный «экселянт» просто еще не понял, с кем связался, и если он до сих пор еще мог контролировать Мартина, то это ненадолго. У Гуры были куда большие амбиции, чем у его нынешнего хозяина. Знает ли об этом Менькович?

Константин стоял на краю огромной балки и внимательно рассматривал то, что расстилалось под его ногами. Вниз уходил обрывистый склон, заросший кустарником, дно балки покрывало зеленое море высокой травы с редкими вкраплениями водоемов и небольшими лысыми песчаными проплешинами.

Небось в иные времена, не такие засушливые, как это жаркое лето, воды здесь бывало побольше, пристально разглядывая посверкивающие ленты проток, с удовлетворением подумал тауматург. Низкая вода – это было ему на руку.