– Аська… убит, – потрясенно повторил Алексей, замотав головой, словно отгоняя услышанное, – И ты молчал?

Тауматург не посчитал нужным оправдываться.

– Кто-нибудь еще знает об этом?

Оболонский медленно покачал головой, а Порозов обернулся, долгим взглядом окинув беззаботно хихикающих недалеко под грушей Лукича и Стефку.

– Чем я могу помочь, чтобы ты разбил эту долбаную стену и утопил засранца в его собственном дерьме? – после паузы, звенящим от ярости голосом спросил он.

– Ничем, – мрачно ответил Оболонский, – пока кто-нибудь нас не освободит, нам не выйти. А может, дня через два все само собой исчезнет, если мои расчеты верны. Я могу попробовать сделать это раньше, но не уверен, что моих сил хватит. Мне нужно отдохнуть. Завтра начнется новолуние, может, я смогу что-нибудь придумать.

Маг опять отвернулся к стене, всем своим видом демонстрируя, что разговор окончен. Порозов пожал плечами: связь «полнолуние» – «что-нибудь придумать» для него ничего не значила.

Солнце немилосердно жарило макушки и выпаривало пот из чумазых тел. Немногие из выживших селян возвращались в родные хаты, с ужасом оглядывая изменившуюся до неузнаваемости деревню. В этом был виноват не только сероватый налет пепла на крышах, поникших листьях на деревьях и кустах, дорожках, траве и округлых залысинах обочин, истоптанных сотней ног, плетнях и перевернутых для просушки глечиках, брошенных топорах и вилах, скомканных и оставленных у хат в спешке бегства одежках. Куда страшнее было смотреть на обуглившиеся тушки тел посреди улицы – костяные остовы до сих пор напоминали о случившемся.

Но ведьмаки не дали возможности предаться скорби и горю, не дали опустить руки. Уже через час в деревне кипела работа – кто-то рыл две огромные ямы во дворе заброшенной хаты, где давно никто не жил и теперь вряд ли кто-то отважится это сделать, кто-то сносил туда опаленные тела людей и животных, укладывая их в ямы порознь. Возможно, потом останки людей похоронят по-человечески, как полагается, но сейчас селяне, измотанные и до сих пор напуганные, делали только то, что прикажут ведьмаки, а те прежде всего хотели отделить здоровых от того, что могло повторно вызвать вспышку болезни. Работы было много.

Оболонский, умывшись у колодца водой, припорошенной пеплом, молча полулежал под грушей, отрешенный и опустошенный. Его взгляд то и дело скользил по ближайшим деревьям леса, подступающего к деревне. Там была стена, удерживавшая его здесь, стена, невидимая глазу, но это не мешало разглядывать ее – он ведь знал, что она там, она засела гвоздем в его мозгу, она пытала его углями нетерпения.

Бездействие угнетало, но работать бок о бок с теми людьми, что сейчас бодро переругивались и даже по происшествии нескольких часов уже похихикивали помаленьку, снося тела в другой конец деревни, было выше его сил. Он жаждал уединения, он не хотел слышать ни одного глупого вопроса, на который все равно не знает ответа, он не хотел видеть в чужих глазах ни страха, ни подобострастного заискивания, ни надежды. Он не может никому дать надежды. Он не хочет, чтобы кто-то рассчитывал на него, потому что он бессилен что-либо изменить.

Солнце давно переползло зенит, подогрев воздух до липкой жаркой бани, когда даже в тени нет спасения. Оболонский медленно плавился, откинув красивую голову на шершавый ствол корявой груши, то погружаясь в легкую дрему, больше похожую на невесомое плаванье между сном и явью, то вздрагивая, когда сон вторгался в его сознание картинами чудовищного кошмара. Отблески ощущений, обрывки образов, фраз, умозаключений, догадок, фактов – все свернулось в один шевелящийся змеистый клубок, беспокойный и опасный, не дающий расслабиться и отдохнуть. Даже засыпая, а точнее, отключаясь, он не мог себе позволить быть беспечным и спокойным – опасность была где-то рядом, она звучала тревожными колокольчиками, заставляла спешить и подогревала нетерпение…, но ни на чем не основывалась. Внутри магической фигуры, заключившей деревню, больше людям ничего не грозило, если, правда, Гура не захочет повторить свой демарш в каком-нибудь другом виде.

В очередной раз открыв глаза, Оболонский рассеянно заметил, что пятно солнечного света, найдя брешь в буйной листве груши, переползло на его ботинки. Маг непроизвольно хмыкнул. Несмотря на его попытки смыть грязь, на дорогой мягкой коже, уродливо располосованной двумя глубокими царапинами, оставались серые разводы от сажи, а к подошве прилип кусочек белого гусиного пуха, слегка опаленного с одной стороны. Да уж, теперь его обувь с трудом напоминала изящные ботинки знаменитого обувщика княжества. Впрочем, не лучшим выглядел и остальной костюм – измятый, порванный, порядком замызганный в крови и пепле. Оболонский с мрачной улыбкой представил, каким презрением окатили бы его в Трагане, появись он в таком виде – небритый, грязный, дурно пахнущий горелой плотью. Медленно прикрыл глаза. Улыбка переросла в язвительную, вызывающую гримасу.

Он пытался понять, почему он здесь? Почему раз за разом возвращается в глухие деревушки, чтобы столкнуться с засевшим в глубине своей мерзости колдуном, истязающим женщин, или ведьмой, любящей потчевать своих гостей отваром из мухоморов? Почему не вернется в тишь университетской лаборатории, такой знакомой и уютной? В тот мир, где он свой, среди равных, среди понимающих его тауматургов? Неужели дело все в том, что он до сих пор пытается себе доказать свою годность в противовес своей высокородной семье? Неужели и все его желания так мелочны? Ведь не добротой же и жаждой справедливости объясняется его стремление помогать? Или именно этим, в чем он так боится себе признаться, считая это проявлением слабости? Он ищет и ищет, чем бы заполнить пустоту в себе… А есть ли результат? Чего он добился?..

Легкий шорох заставил его встрепенуться. Несмотря на то, что Константин выглядел расслабленным, нервы его были до предела напряжены, а внимание подспудно устремлено на барьер. Именно оттуда и доносился неясный звук. Оболонский насторожился и приподнялся, опершись на одну руку. Новые фокусы Гуры? Чего ждать от него теперь?

Среди деревьев мелькнула быстрая светлая тень и это заставило Оболонского вскочить на ноги. Лань? Непохоже. Константин решил, что это скорее человек, однако удостовериться в том не мог. Будь это любой человек, пожалуй, разве что за исключением самого Гуры, тауматург мог бы попросить его кое-что сделать. Пусть не-маг и не мог самостоятельно нарушить монолитное магическое построение, однако под чутким руководством Оболонского некоторый шанс на успех все же был.

– Эй, постойте, – закричал Константин, бросаясь к стене, – Да погодите же Вы!

Тень, быстрая, легкая, давно исчезла в лесу, однако не услышать крика мага человек не мог. Но он не остановился. Оболонский сделал еще три шага, пытаясь его догнать, когда понял тщетность своей попытки. Тогда он остановился и вздохнул, удрученно потирая потные лоб и щеку. Взор рассеянно скользнул по траве…

Он вышел за пределы магической фигуры. Этот факт тауматург осознал не сразу, и лишь проведя рукой туда-сюда над едва различимой линией, начерченной на сухой земле, понял, что его пальцы не встречают никакого сопротивления. Барьер исчез. Бесследно. Незаметно. Неизвестно когда, впрочем, пару часов назад он еще был здесь.

К загадкам, терзавшим Оболонского, прибавилась еще одна. Кто разрушил магическую фигуру и какую цель преследовал?