Ричард идеально подходил на роль лектора имени Симони, и он выступил блестяще. Как обычно, это была импровизация без подготовительных заметок. Выступлению добавило блеска, в хитченсовском духе, еще и то, что он приехал читать лекцию прямо с еще одного большого обеда – в том же ресторане, где мы сидели с Королем-философом (и наверняка с вином не хуже) – с еще одним потенциальным благотворителем, на этот раз из Голландии.

С Кэролин Порко мы познакомились в 1998 году в Лос-Анджелесе: фонд Альфреда Слоуна пригласил нас обоих на встречу ученых и кинематографистов, где требовалось попытаться убедить Голливуд изображать науку более доброжелательно. Нам напомнили, что выдуманные ученые – от доктора Франкенштейна до доктора Стрейнджлава – обычно выглядели бессердечными чудаками, Грэдграйндами[120], психопатами или того хуже. В фильме 1943 года Мария Кюри никак не реагирует на смерть своего мужа, хотя на самом деле, по словам одного из участников съезда, “мы знаем из письма, что, когда внесли тело ее мужа, она бросилась к нему, целовала его и рыдала”. Один из режиссеров на той голливудской конференции вызывал настоящую ярость: он возражал против всего подряд и словно стремился любой ценой сорвать всю встречу. К сожалению, он обладал властью и влиянием: его имя было хорошо известно в телевизионном мире. У Джима Уотсона лопнуло терпение, и он в неподражаемой уотсоновской манере прошипел: “Вы это вообще всерьез? А то звучит так, будто вы сбежали с кафедры английской литературы в Йеле”. Не меньшее впечатление на меня произвело небрежное презрение, с которым реагировала на него одаренная, красноречивая, смелая и красивая Кэролин Порко, астроном, которая сидела рядом с ним за дискуссионным столом. В какой-то момент она что-то шепнула ему на ухо, и он взревел на всю аудиторию: “Так, теперь она обзывает меня придурком!”

Много говорили о том, чтобы начать снимать научную мыльную оперу, в которой аудиторию бы привлекали более человечные и приятные образы ученых. Кэролин была бы идеальным прототипом героини. И, по одной из двух расхожих версий, именно Кэролин стала прототипом Элли, героини научно-фантастической книги Карла Сагана “Контакт” (другой кандидат – Джилл Тартер, неподражаемая директор SETI, проекта поиска внеземных цивилизаций – Search for Extraterrestrial Intelligence). Моим вкладом в дискуссию было несколько еретическое предположение о том, что наука интересна сама по себе, так что ей не нужны приемы “привлечения аудитории”, которыми располагают сериалы. В статье о той встрече в “Нью-Йорк Таймс” приводится мой вопрос о том, зачем в “Парке юрского периода” вообще нужны люди, когда там есть динозавры. Я только что снова посмотрел этот фильм и был поглощен зрелищем динозавров даже на крошечном экране в самолете. Но я позабыл, насколько антинаучно послание фильма, вложенное в него для “привлечения интереса аудитории”. Неизбывная мрачность персонажей-ученых настолько не соответствует действительности. Каким бы ужасным ни был их опыт – а они видели, как тираннозавр целиком проглотил юриста, – но как может ученый остаться равнодушным к мысли добыть жизнеспособную ДНК динозавра из его крови, последней трапезы комара, застывшего в янтаре? А “теорию хаоса” туда неуклюже впихнули, видимо, в реверансе перед “хитом сезона” популярной науки на момент съемок фильма. Похожее поветрие, чья минута научно-популярной славы наступила в наше время, – пожалуй, “эпигенетика” (на этот счет есть немало внутренних шуток, которые лучше не повторять).

После заседания я провел серию довольно очевидных маневров, чтобы сесть рядом с Кэролин в автобусе, который возил нас на экскурсию по Голливуду: нам показывали одну из крупнейших студий. В этом легендарном городе, полном звезд, я стал поклонником харизматичной ученой: вполне соответствует цели всей конференции. Если подумать, этой цели не менее точно соответствует книга Барбары Кингсолвер “Поведение полета” (Flight Behavior): это прекрасная история об ученых, где они изображены с теплом и человечностью, описана их работа и образ мышления. Голливуд, пожалуйста, возьмите на заметку. Из этой книги выйдет отличный фильм.

Кэролин приезжала к нам в гости в Оксфорд и с тех пор подружилась со мной и с Лаллой. Она планетолог, глава команды визуализации космического зонда “Кассини” – команды, которая подарила нам потрясающие изображения с Сатурна и множества его спутников. Но Кэролин – не просто хороший ученый: ее вдохновляет поэзия науки, особенно романтика сфер, с которыми мы делим Солнце. Из всех, кого я знаю, она ближе всего к женской версии Карла Сагана, поэта планет и певца звезд. Неважно, на ней ли основана героиня книги “Контакт”, но факт остается фактом – Карл Саган пригласил ее консультантом по персонажу для фильма. Сцена, в которой Элли впервые слышит несомненные звуки сообщений из далекого космоса, до сих пор вызывает у меня мурашки при одном воспоминании. Стройная, умная молодая женщина просыпается от сигнала, грозящего взорвать ее разум, мчится на базу в своей открытой машине, возбужденно кричит в переговорное устройство небесные координаты своим сонным помощникам: числа, числа, пробирающая до костей поэзия чисел и их точности до угловой секунды. И как поэтически верно, что героиней чисел оказалась женщина. Образец для подражания, как и Кэролин.

Поэтичность Кэролин ярко проявилась в истории, которую я рассказывал в театре “Оксфорд плейхаус”, предваряя ее лекцию имени Симони. Ее любимым профессором в Калтехе был геолог Юджин Шумейкер, который вместе с женой и Дэвидом Леви открыл знаменитую комету Шумейкера – Леви. Шумейкер был первопроходцем в астрогеологии и участником космической программы “Аполлон”. Он имел все шансы стать первым геологом на Луне, но, к своему огромному сожалению, был вынужден отказаться по медицинским причинам; он не смог стать астронавтом сам, но взялся тренировать других. В 1997 году Шумейкер погиб в автомобильной катастрофе в Австралии. Убитая горем Кэролин взялась за дело. Она знала, что НАСА собирается запустить беспилотный аппарат, которому предстояло разбиться при посадке на Луну после окончания миссии. Ей удалось убедить руководителя миссии и главу программы исследования планет в НАСА добавить к грузу аппарата прах ее учителя. Мечта Джина Шумейкера стать астронавтом не сбылась при жизни, но его прах ныне покоится на поверхности Луны, ветра не тревожат его (говорят, следы Нила Армстронга почти наверняка сохранились до сих пор), а рядом лежит табличка с гравировкой. Текст Кэролин выбрала из “Ромео и Джульетты”:

Я иногда рассказываю эту историю за столом, но декламировать Шекспира мне обычно не под силу, и я обращаюсь к Лалле за подмогой. Когда она читает эти строки по памяти своим прекрасным голосом, думаю, не у одного меня встает ком в горле.

Как и можно было ожидать, лекция имени Симони, которую прочла Кэролин, сопровождалась великолепными иллюстрациями, и красота изображений сочеталась с поэзией ее слов. Овации оксфордской публики пробудили во мне гордость за то, что я придумал эту серию лекций, и радость от того, что сам Чарльз Симони смог посетить лекцию Кэролин. За ужином я посадил их рядом, и, кажется, они общаются до сих пор. Кстати, именно Кэролин нужно благодарить за то, что астероид 8331 из Главного пояса, открытый 27 мая 1982 года Шумейкером и Басом, называется Докинз.

Я завершил цикл лекций имени Симони на высокой ноте: выступали два нобелевских лауреата, сэр Гарри Крото в 2006 году и сэр Пол Нерс в 2007-м. Оба чрезвычайно знамениты и титулованы, Пол Нерс теперь президент Королевского общества, но ни один из них не подходит под определение “сильных мира сего”. Особенно Гарри Крото – он бы, вероятно, даже не возражал, чтобы его звали белой вороной. Он получил Нобелевскую премию вместе с двумя другими химиками за открытие замечательной молекулы бакминстерфуллерена С₆₀ (или просто фуллерена, или “баки-боллс”), состоящей из шестидесяти атомов углерода. Уже давно известно, что из двадцати шестиугольников и двенадцати пятиугольников можно собрать изящное подобие сферы (в классической геометрии это усеченный икосаэдр, таким способом часто сшивают футбольные мячи). Также хорошо известно, что атомы углерода связываются друг с другом наподобие магнитного конструктора, образуя структуры любых размеров: самые известные – графиты и кристаллы алмазов. То есть существовала теоретическая возможность, что шестьдесят атомов углерода могут взяться за руки и образовать “футбольный мяч”, усеченный икосаэдр. Когда Гарри Крото с коллегами обнаружили эту возможность в лаборатории, им даже не верилось, так она была хороша. Гарри назвал молекулу “бакминстерфуллерен” в честь изобретателя и архитектора Бакминстера Фуллера (с которым, кстати, мы познакомились, когда ему было за восемьдесят: мы оба выступали на какой-то странной конференции во Франции, где он околдовал аудиторию на целых три часа). Баки придумал геодезический купол, устойчивую структуру, а Гарри Крото заметил ее сходство с молекулой С₆₀. Удивительно, но баки-боллс обнаружились в метеоритах. Что еще более удивительно, баки-боллс, хоть они и огромны по сравнению с квантами, ведут себя как кванты в знаменитом парадоксальном эксперименте с двумя щелями. (Предполагаю, что никто не доходил до абсурдной попытки повторить его с шариками для гольфа? Но это отступление явно отступает слишком далеко.)

Лекция имени Симони, которую прочел Гарри Крото, была страстным призывом спасти эпоху Просвещения, вернуть рациональное мышление – и он неожиданно пустился в громоподобную атаку на фонд Темплтона. Для меня это был бальзам на душу: он зашел в своих обличениях намного дальше, чем мог бы решиться я. Гарри сопровождал лекцию примерами из своей серии прекрасных образовательных ресурсов, коротких фильмов, которыми могут пользоваться преподаватели естественных наук. Мы снова встретились на второй конференции “Стармус” (см. стр. 124), где он, как всегда, выступил вдохновляюще: зал оценил его по достоинству и аплодировал стоя (кажется, на всей конференции он был единственным докладчиком, которому достались такие овации).

Кстати говоря, и лекция Гарри на конференции “Стармус”, и его лекция имени Симони были блестящими образцами мастерства в PowerPoint: он действовал в технике, которой стоило бы воспользоваться всем. Как и большинство лекторов, я часто замечаю, что мои лекции обращаются к одним и тем же модульным группам слайдов, но для каждой лекции нужны разные модули. Дублировать слайды для каждой новой презентации – неразумно. Разумная стратегия, которая пришла бы в голову любому программисту, – иметь один экземпляр каждого слайда или модульной группы слайдов и “вызывать” его каждый раз, когда он нужен для разных лекций. Гарри – единственный известный мне человек, кто так и делает, и делает правильно: каждая его лекция – это последовательность “указателей” на элементы, которые хранятся на его жестком диске. Досадно, что это невозможно делать в Keynote, аналоге PowerPoint от Apple, в остальном превосходящем соперника. Я не раз пытался убедить Apple внедрить ссылки на “переходы по подпрограммам” вместо абсолютных переходов. Смысл переходов по подпрограммам – в том, что они помнят, откуда пришли, и возвращаются туда. Это главное в хитрости Крото. Не понимаю, чем переходы по подпрограммам могут быть сложнее в исполнении, чем абсолютные переходы, которые уже присутствуют (а не должны бы: абсолютные переходы вообще – откровенно негодная практика в программировании).

С Полом Нерсом я пару раз встречался, когда он еще жил в Оксфорде, – например, мы вместе бегали в Порт-Медоу; но долгий разговор впервые случился у нас в апреле 2007 года, когда я получил премию Льюиса Томаса, которую вручает Рокфеллеровский университет в Нью-Йорке. Пол, будучи президентом университета, принимал меня во время моего визита. Я был особенно счастлив получить эту премию, так как Льюис Томас – признанный стилист и лирик среди биологов, поэт в прозе. Пол Нерс оказался восхитительно нецеремонным и дружелюбным президентом, такой человек не может не понравиться сразу и надолго. Он рассказал мне странную историю своего рождения, которая теперь хорошо известна, но тогда только что всплыла. Женщина, которую он считал матерью, на самом деле была его бабушкой. А женщина, которую считал старшей сестрой, – была матерью. Обе умерли, не раскрыв тайны. Казалось, Пола скорее позабавило, чем шокировало открытие его истинного происхождения, хотя он и говорил, что к этому потребовалось привыкнуть. Я задумался о том, какие странные причуды судьбы ведут к раскрытию гения из неожиданных истоков. Сколько гениев остается нераскрытыми от недостатка возможностей? Сколько Рамануджанов умерло непризнанными? Сколько талантливых женщин в мусульманских теократиях заперты в необразованности и рабстве?

Пол Нерс, как и Гарри Крото, совсем не похож на представителя “правящих кругов”, и я говорил ему, что это сделало бы его идеальным президентом Королевского общества, преемником Мартина Риса. Он деликатно намекнул, что такая возможность существует. Я счастлив, что в 2010 году она реализовалась. За три года до этого его лекция имени Симони в 2007 году, “Великие идеи биологии”, уже представляла собой авторитетный обзор, какого можно было бы ожидать от президента Королевского общества, слегка напоминающий президентскую речь Питера Медавара к Британской ассоциации[122] в 1963 году (но, конечно, обновленный в соответствии с последними данными – в современной биологии это имеет огромное значение).

Фельдмаршал лорд Уэвелл, составитель антологии “Чужие цветы” (Other Men s Flowers), очаровательного и удивительного (для фельдмаршала) сборника стихов, которые он вспоминал в самых разных жизненных обстоятельствах, вставил в конце сборника и собственный “одуванчик с обочины” – “Сонет к Мадонне вишен”, последнее двустишие которого, следующее за тремя нежными катренами, глубоко трогает меня, несмотря на христианский тон:

Я цитирую здесь фельдмаршала Уэвелла, потому что его извинения за то, что он включил свое собственное стихотворение в такой сборник, проникнуты подобающей скромностью. Я почувствовал такое же стеснение, когда решил, что сам прочту последнюю лекцию имени Симони. Я отдавал себе отчет, что так и не прочитал вступительную лекцию, как полагается новым профессорам. С организационной точки зрения – потому, что, как я уже объяснял, меня вначале приняли на должность лектора имени Симони и лишь позже повысили до профессора. С практической же точки зрения я считал, что на роль вступительной подошла бы моя лекция имени Димблби (см. стр. 189), но ее я прочел по телевидению, а не в оксфордской аудитории. Так что я решил компенсировать упущенное и прочесть в театре “Оксфорд плейхаус” прощальную лекцию – заключительную лекцию имени Симони за время своей работы, мой “одуванчик с обочины” на краю сада предыдущих девяти. В своей презентации я показал фотографии всех лекторов имени Симони с названиями их лекций.

В собственной лекции, озаглавленной “Цель цели”, я разграничивал два значения слова “цель”. “Неоцель” я определял как истинную, осознанную человеческую цель: это творческий замысел, это стремление и порыв. Напротив, “архицель” я определял как ее древнего предшественника: псевдоцель, которую имитирует дарвиновский естественный отбор. Моя главная мысль была в том, что неоцель сама по себе – дарвиновская адаптация со своей собственной архицелью. Как и у прочих дарвиновских адаптаций, у нее есть ограничения – и я привел примеры ее темной стороны, – но также у нее есть невероятные достоинства и головокружительные возможности.

Трудно поверить, что я уже четвертый год – профессор имени Симони. Не передать, как мне повезло оказаться на этой должности и как я благодарен Чарльзу за его щедрость. Не только от своего имени, но и от университета – я могу и не напоминать вам, что это бессрочное пожертвование университету, с которым Чарльз раньше не имел никаких отношений. Бессрочное означает, что со мной придется мириться еще всего лишь десять лет, а потом у нас будет новый профессор имени Симони. Но за это время Чарльз стал для нас с Лаллой добрым другом. И добрым коллегой — мы много беседуем о науке и мире разума, и я обнаруживаю, что все время учусь у него и оттачиваю свои аргументы в наших дискуссиях.

Чарльз представляется мне своего рода интеллектуальным Джеймсом Бондом. Он живет на полную катушку, и он не будет возражать, если я скажу, что он живет на полной скорости. Он обожает гаджеты и быстрые машины, управляет собственными вертолетом и самолетами – и обычными, и сверхзвуковыми. Но беседа с ним совсем не похожа на то, что можно ожидать от Джеймса Бонда. Она, скорее всего, окажется посвящена Природе Сознания, Сингулярному Началу Времени, Принципу Свободы Слова или надежде на Единую Теорию Всего.

Чарльз останавливался у нас дома четыре или пять раз, и мы всегда счастливы принимать его. Мы реже бывали в Сиэтле, в основном из-за того, что у нас нет такой коллекции “Лирджетов” и “Фэлконов”. Но мы побывали на его незабываемом новоселье в его уникальном незабываемом доме. Вилла Симони – одно из самых изобретательно спланированных зданий, какие я видел в жизни: стеклянные стены сходятся под невероятными углами, суперсовременная архитектура служит идеальным фоном для картин Вазарели и компьютерного экрана во всю стену[123].