Алкоголь также был весьма популярным потребительским товаром. Чжан Хуэйнуань отмечает, что предпочтения местных жителей сформировались под влиянием холодных зим, социальных факторов и традиционного скотоводческого уклада жизни [Zhang 2008: 21]. Чжан указывает, что привычка принять на грудь сформировала особый характер китайцев с северо-востока страны: «грубоватые», но решительные и щедрые [Ibid.: 52]. Коренные жители этого региона, в том числе народы, которые сейчас известны нам как маньчжуры и монголы, распивали спиртное и в особенности забродившее молоко на публичных мероприятиях: например, демонстрируя гостеприимство при приеме людей у себя дома и для того, чтобы скрасить затяжные зимы [Jiang 2006: 84][63]. Маньчжуры также славились своим горным виноградным вином амулу[64]. Коммерческое производство крепких напитков издавна было частью истории региона. Налоги на алкоголь были введены здесь еще в 1775 г., в период «Цяньлун»[65] (1736–1796 гг.). «Лаолункоу» (буквально «Пасть старого дракона») – одно из самых популярных вин региона – начал в 1662 г. производить в коммерческих масштабах Мэн Цзыцзин, уроженец провинции Шаньси. Сообщается, что в 1692 г. император Айсиньгёро Сюанье (девиз правления – «Канси»), находясь в Фэнтяне[66] с визитом с целью почитания памяти предков, попробовал вино и приказал начать изготавливать его для своего двора. Позже потомки правителя наслаждались этим напитком во время собственных поездок в регион[67]. Поражает воображение, что уже к 1663 г. ежегодно производилось около 175 тысяч литров спиртного напитка под названием «Илунцюань» («Родники Илун»)[68]. Фэнтянь и Ляоян стали двумя основными центрами производства алкоголя [Маньчжурия 1922: 43]. Расширение сельского хозяйства и прибытие в регион ханьцев и иных мигрантов в середине-конце правления династии Цин способствовало разработке напитков на основе зерна и фруктов. В их числе – дистиллированный алкоголь, в частности байцзю (местное производство на основе кукурузы) и гаолянцзю (популярное вино с северо-востока Китая, в основном производится из китайского сорго или гаоляна)[69], ферментированные вина, в частности шаосинцзю («шаосинское» рисовое вино) и хуанцзю («желтое» вино, в особенности из пшена); и путаоцзю (виноградные вина). Все эти напитки пользовались популярностью и зачастую производились на дому. О широчайшем ассортименте крепких напитков рассказывает выпускник Гарвардского университета Нельсон Фэрчайлд (1879–1906 гг.), который работал в Фэнтяне в начале 1900-х гг. В письме матери от 11 октября 1906 г. Фэрчайлд перечисляет (в дополнение к кофе и чаю) спиртное, которое предлагалось на ужине, устроенном тамошним наместником: «Мы начали с портвейна, потом перешли к белому вину, затем подали пиво, под самый конец – шампанское и мятный ликер [crème de menthe]!»[70] Становится очевидно, что по меньшей мере к началу 1900-х гг. потребители могли выбирать из длинного списка алкогольных напитков. К тому времени производство спиртного в Харбине достигло такого размаха, что вместе с растительным маслом и мукой алкоголь являлся одной из трех основных отраслей городской экономики[71]. О мультикультурализме Харбина свидетельствует тот факт, что в первые годы XX в. здесь было открыто свыше 20 предприятий по производству алкоголя, среди основателей которых были китайцы, чехи, немцы, греки, японцы, поляки и русские[72]. Мигранты, быстро растущие города и зарождающийся средний класс – все эти факторы способствовали развитию алкогольной промышленности.

Влиянию на регион русских и значению Харбина посвящены две важные работы: «Администрирование колонизатора» Блейна Чейссона и «До ст. Харбин» Дэвида Вольфа [Chiasson 2010; Wolff 1999]. Именно в Харбин русские завезли напиток, которому было суждено приобрети в Китае особую популярность – пиво [Contemporary Manchuria 1939: 71]. Первое предприятие по производству пива в Китае – «Улубулевская пивоварня»[73] (сейчас – «Harbin Brewery») – была основана в Харбине в 1900 г. Названа она была по имени своего создателя, имеющего польские корни русского[74]. Современники отмечали несколько преимуществ Северо-Восточного Китая в производстве пива: дешевый уголь, недорогая рабочая сила и изобилие высококачественной воды. Однако эти благоприятные факторы дополнялись серьезными проблемами: русские крестьяне начали выращивать хмель в регионе еще в 1918 г., однако необходимость импортировать сырье из Чехословакии и Германии все еще сохранялась. В частности, пивоварни в Фэнтяне работали исключительно на немецком сырье. Суровые зимы предполагали использование специальных чехлов для укрытия пивных бутылок, а также транспортировку и хранение этих бутылок в обогреваемых транспортных средствах и складах [Contemporary Manchuria 1939: 78]. Указанные факторы вели к возрастанию стоимости производства. Впрочем, вопреки таким масштабным сложностям, Харбин стал одним из крупнейших центров производства алкоголя на северо-востоке Китая и одним из основных рынков реализации пива в Поднебесной. Поразительно, но не прошло и десяти лет, как пивоварни в Харбине вышли на производство свыше миллиона бутылок пива в год [Ha’erbin].

Двум напиткам – водке и саке – удавалось снискать любовь потребителя с большим трудом[75]. Водку начали производить в Северо-Восточном Китае в 1897 г., однако потреблялась она в ограниченных объемах в силу общего отсутствия интереса к напитку, высоких налоговых ставок и ослабления влияния России после событий Русско-японской войны (1904–1905 гг.) [Contemporary Manchuria 1939: 71]. Тем не менее, в декабре 1903 г. консул США в портовом городе Нючжуан отмечал, что в Харбине работало восемь предприятий, «способных ежедневно обеспечить потребителей тысячей русских ведер водки[76]» (цит. по: [Wolff 1999: 38]). Японцы привезли с собой в регион саке, однако его распространение сдерживали предпочтения китайцев, стоимость напитка, а позже и ограничения на потребление риса[77]. Высокое качество местной воды, которое считалось большим преимуществом для производства саке, особо отмечалось всегда. Однако главный элемент для приготовления напитка – рис – импортировался из Японии или Кореи. Пенелопа Франкс детально описывает, как с 1870-х гг. саке становится одним из ключевых промышленных товаров Японии [Francks 2009: 135–164]. По мере нарастания потока мигрантов в Северо-Восточный Китай расширялось и производство этого напитка[78]. К 1910 г. саке уже производилось в городе Далянь[79], с 1916 г. – в Фушуне [Contemporary Manchuria 1939: 63]. В отличие от пива, водка и саке пользовались популярностью по большей части в тех сообществах мигрантов, которые, собственно, принесли их в Китай[80].

Поздняя Цин была отмечена бурным ростом производства алкоголя и опиума даже в условиях ограничений в отношении последнего. Как мы отмечали в главе 1, недавние исследования уделяют особое внимание успехам кампаний против рекреационного потребления опиума в последние годы правления маньчжурской династии. Однако эти меры были предприняты слишком поздно и не помешали процветанию на северо-востоке Китая опиумной индустрии. Сменивший Цин режим номинально продолжал вводить запреты на рекреационное потребление опиума, параллельно поощряя расширение производства, потребления и налогообложения алкоголя. На пути производителей в обеих сферах существовали препятствия, однако в период Китайской республики они смогли улучшить производственные показатели, обеспечивая правителей финансами, а потребителей – безграничными удовольствиями и проблемами. Спиртное и опиум ценились как источники доходов и как важные потребительские товары, которые воспринимались одновременно и как часть почитаемых местных традиций, и как символы гнетущих реалий. Алкоголь, как и любые иные потребительские товары, рекламировали по обычаю, который, как отмечает Юй Сюэбинь, восходил к формированию единого Китая при династии Цинь: у питейных и прочих заведений развешивались плакаты [Yu 2002: 47]. Юй детально расписывает формы и цветовые решения таких вывесок, которые обычно представляли собой снабженную текстом желтую ткань в форме бутылей из тыквы или алкогольной тары с черной, красной или голубой каймой; зачастую эти плакаты украшались привлекательными красными подвесками[81]. Вывески извещали потребителей о наиболее популярной продукции заведения и предлагали гостям самим отведать их специалитеты. Часто реклама дополнялась изображениями, чтобы ее могли понять и те, кто мог не разобрать соответствующие китайские иероглифы[82]. Вывески придавали скучным коммерческим зданиям, которые сами по себе обычно не производили особого впечатления, местный колорит и красочность. В крупных городах улицы особенно пестрили всевозможными плакатами и вывесками, рекламирующими самые разнообразные предприятия, от сапожных мастерских до магазинов табака. С 1910-х гг. подобные практики продвижения товаров и услуг нашли применение и в печати.

Историки анализировали режим Чжан Цзолиня с разных позиций, однако все они сходятся во мнении, что процветание, сопутствующее началу его правления, к середине 1920-х гг. начало замедляться. Рональд Сулески пишет, что в начале 1920-х гг. регион «переживал период динамичного экономического роста, который не наблюдался в других районах Китая» [Suleski 2002: 210]. Тим Райт замечает, что Северо-Восточный Китай демонстрировал «более высокие показатели благополучия и коммерциализации», чем остальная Поднебесная [Wright 2007: 1076]. Это развитие подпитывало амбиции Чжана относительно возможности взять под свой контроль весь Китай. Стремление к расширению собственной власти делало для него весьма привлекательным введением налогов на потребительские товары, в частности, на алкоголь и опиум[83]. В течение всех 1920-х гг. военные расходы Чжан Цзолиня провоцировали повышение налогов, которые ложились на население еще более тяжелым бременем на фоне природных бедствий и политической нестабильности. Наметился экономический спад. Райт указывает, что небольшое сокращение ВВП стало последствием давних структурных преобразований, более всего связанных с изменениями, касающимися основного экспортного продукта (сои) [Wright 2007: 1075]. Говоря о качестве жизни населения, Сулески подчеркивал, что «безграничное правление милитаристов» в середине 1920-х гг. привело к тому, что «у людей безжалостно отнимали все средства и собственность, которые у них были» [Suleski 2002: 216]. Герберт Бикс рассчитал, что средние ежегодные доходы крестьянских семей упали с 170 юаней в 1927 г. до 81 юаня в 1931 г. и 57 юаней в 1933 г. [Bix 1972: 430]. Последние годы эпохи правления милитаристов были отмечены общим снижением качества жизни всего населения в целом[84].

Великая война (1914–1918 гг.), которой суждено было стать Первой мировой войной, и революция в России (1917 г.) замедлили рост многих секторов алкогольной промышленности Северо-Восточного Китая. Спад в деятельности обострился кратким запретом на спиртное со стороны России. Так, в 1914 г. продажи байцзю и пива сократились по сравнению с показателями 1913 г. на треть[85]. Некоторые местные производители – в частности, базирующаяся в Фэнтяне марка «Лаолункоу» (буквально «Пасть старого дракона») – отметились ростом на фоне снижения конкуренции со стороны иностранных компаний после того, как регион покинули европейцы, а маршруты поставок были нарушены [Shenyang 1993: 5–6][86]. В 1916 г. руководивший регионом милитарист Чжан Цзолинь, желая повысить доходность отрасли, создал алкогольно-табачную монополию. В результате стоимость товаров увеличилась примерно на 12 %, взимаемых с производителя в виде налогов. При этом никакой единой тарификации налогов в регионе не было выработано[87]. В августе того же года российская администрация Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД) в Харбине[88] призвала ввести запрет на производство, куплю-продажу и потребление алкоголя в радиусе 80 км от линий КВЖД, в результате чего возник конфликт с китайскими компаниями розничной торговли и, весьма вероятно, значительным числом потребителей [Ha’erbin]. 12 июня 1917 г. в Цзилине состоялась встреча с участием руководства КВЖД и местных китайских жителей, в результате которой последние обратились в органы иностранных дел с просьбой отказать российской стороне в этой инициативе. Тем не менее, уже 10 июля КВЖД приказала закрыться всем профильным магазинам в пределах ее сферы контроля, в том числе 740 заведениям, собственниками которых были китайцы. Китайские розничные торговцы добивались отмены запрета, который был в конечном счете снят в феврале 1918 г. Производственные показатели постепенно восстановились в последующие три года[89].

В начале 1920-х гг. разразился новый скандал в связи с требованиями США предоставить обеспечение кредитов на железнодорожные нужды за счет налоговых поступлений за алкоголь и табак [Shengjing shibao 1919: 1]. Корреспонденты газеты «Шэнцзин шибао» осуждали такие требования как крайнюю форму проявления империализма, которая признавалась тем более отвратительной с учетом того, что в США в то время как раз проводилась политика «сухого закона» (1920–1933 гг.). Почему же, вопрошали китайские авторы, американцы пытаются получить прибыль с продукции, которая является незаконной в их собственной стране? Реакция на американские требования подчеркивает восприятие алкоголя как чего-то весьма существенного и важного. Критики утверждали, что предоставление американцам контроля над спиртным и табаком поставило бы под угрозу местные обычаи и принесло бы страдания обездоленным, поскольку оба продукта составляли часть повседневной жизни людей и по большей части производились местными предприятиями. Несмотря на такие обостренные дискуссии, рост налогов и падение доходов, в 1920-х гг. цены на алкоголь оставались сравнительно приемлемыми. Более того, отрасль переживала рост[90]. К концу 1920-х гг. только в Харбине ежегодно производилось почти два миллиона литров спиртного, в том числе больше 4,3 миллионов бутылок пива [Ha’erbin].

Алкоголь был для режима Чжан Цзолиня важным источником финансовых поступлений, однако еще более существенным генератором доходов являлся опиум. Как отмечает Рональд Сулески, «опиум был разводом на деньги, за счет которого Чжан пытался обеспечить свои притязания господствовать над всем Китаем» [Suleski 2002: 207]. Официально Чжан заявлял, что он поддерживает нормы Китайской республики, по которым опиум был вне закона, однако де-факто он «давал своим наместникам свободу в продвижении опиума или запрете его производства» [Jennings 1997: 79][91]. В феврале 1927 г. Чжан решил взять под свой контроль опиумный рынок и получать от него прямую выгоду. В региональном центре Фэнтянь было учреждено Бюро общего запрета опиума. В уездах, граничащих с трассами Южно-Маньчжурской железной дороги (ЮМЖД), быстро возросло количество «местных государственных розничных магазинов, которые, по иронии, назывались “аптеками запрета опиума”» [Jennings 1997: 80][92]. Еще в 1918 г., а затем и в 1928 г. консул Японии в Фэнтянь предупреждал власти, что по мере расширения рекреационного потребления опиума вовлечение японцев (по сообщениям, до половины всего японского населения в Северо-Восточном Китае) в наркоторговлю формировало резко отрицательное отношение к японцам иных групп населения [Driscoll 2010: 233–234]. В отдельных регионах, в частности провинции Жэхэ, для выращивания мака использовалось так много земли, что дефицит продовольствия приходилось восполнять за счет импорта продукции [Leng 1929: 7]. В некоторых местах были введены жесткие режимы инспекционной работы. Милитарист Тан Юйлинь (1877–1937 гг.) ввел на подконтрольной ему территории настолько неподъемные налоги, что многие крестьяне отказались от выращивания опиума [Nagashima 1939: 26]. Нагасима отмечает, что, когда генерал Чжу Цинлань (1874–1941 гг.) принял на себя командование Армией защиты железных дорог при КВЖД, он внедрил жесткую ограничительную политику, которая поставила на грань выживания предприятия, существовавшие вдоль трасс [Ibid.]. Сообщается, что инспекторы в провинции Аньдун наведывались в опиумные предприятия до четырех раз в день [Shengjing shibao 1927: 5]. Правительство Аньдун даже выдало им специальную униформу: темно-серые брюки и фиолетовый пиджак с вышитыми на плече словами: «запрет на курение». Введение униформы было воспринято положительно, поскольку упрощалась визуальная идентификация инспекторов. Форма также невольно мешала их работе, поскольку теперь они не могли незаметно смешаться в заведениях с обычными посетителями. В отдельных регионах, в том числе Аньдун, проводились кампании по поощрению воздержания от потребления опиума, табака и алкоголя. Однако вся эта продукция оставалась по-прежнему широкодоступной [Shengjing shibao 1931a: 5].

Доходы от реализации опиума обогащали и государство, и частных лиц. Северо-Восточный Китай превращался в один из крупнейших рынков наркотиков Восточной Азии. В 1928 г., после организованного японцами убийства Чжан Цзолиня, контроль над Северо-Восточным Китаем перешел его сыну, Чжан Сюэляну. В 1929 г. он вновь ввел запрет на опиум, чтобы идти в ногу с законодательством Китайской республики. Аналогичным образом Чжан Сюэлян – безрезультатно – запретил выращивание мака [Lu 1993: 445]. По оценкам американских исследователей, в 1920-х гг. в Харбине действовало около тысячи незаконных коммерческих предприятий, связанных с опиумом. Они торговали персидским и японским опиумом, а также синтетическими наркотиками [Dikötter et al. 2004: 170]. Харбин, с примерным количеством наркоманов 10 тысяч среди русского населения и 50 тысяч среди китайского населения [Ibid.: 187], оказался одной из наиболее значимых площадок для реализации наркотиков на востоке Азии. Для обозначения наркоманов здесь даже было в ходу смешанное китайско-русское слово «дамафэнэр», или буквально «помешанный на конопле»[93], [94]. Столь широкое потребление наркотиков имело значительные социальные последствия. Газеты постоянно трубили об опиумном бедствии. В 1929 г. по оценкам доктора Моринаки, работавшего в Маньчжурском медицинском училище в Фэнтяне, примерно от четверти до половины людей, содержащихся в тюрьмах Северо-Восточного Китая, употребляли наркотики [Dikötter et al. 2004: 170]. В конце 1920-х гг., по мере увеличения цен на опиум, многие потребители перешли на более дешевый и действующий сильнее морфин, «отказываясь от черного в пользу белого» [Shengjing shibao 1916a: 5]. Врачи и другие специалисты по вопросам здравоохранения начали применять инъекции морфина, чтобы помочь наркоманам постепенно отказаться от опиума. Сообщается, что Чжан Сюэлян лично проходил такую процедуру в Пекине, когда японцы вторглись в Маньчжурию в 1931 г. Милитаристы ушли, их сменили иностранные оккупанты, а опиум и алкоголь как были, так и остались.

Руководители Маньчжоу-го публично заявляли, что политика по борьбе с токсическими веществами связана с их «осознанным и смелым научным экспериментом» (цит. по: [Yamamuro 2006: 4]) с целью установления, как выразился Прасенджит Дуара, «прогрессивной современной политической системы» [Duara 2003: 75], в которой не будет места милитаризму, коммунизму и западному империализму. Они также говорили о намерении покончить с «махинациями англичан» по отравлению [населения] интоксикантами [Liu 1941: 4]. Поборники Маньчжоу-го видели в нем самое современное государственное образование в мире, где лучшие восточноазиатские традиции, в особенности конфуцианская идея вандао – буквально «путь правителя» или философия добродетельного правления, – сопрягались с западной наукой и материализмом. Учреждение в 1932 г. Маньчжоу-го сулило экономические преобразования, в том числе в области коммерческого производства и потребления интоксикантов. Хроническое недофинансирование Японией своего империалистического проекта, согласно исследованиям Майкла Барнхарта, Алана Баумлера, Мириам Кингсберг и Ямада Гоити [Barnhart 1987; Baumler 2007; Kingsberg 2009; Yamada 2002], делало контроль за этими интоксикантами еще более притягательным источником доходов. При Маньчжоу-го местная алкогольная промышленность была подвергнута укрупнению сначала на неформальном уровне, а потом и в соответствии с государственными распоряжениями. В 1932 г. был введен закон «Об опиуме», который зафиксировал нормативные рамки для реформирования опиумной торговли под руководством японцев. Оккупанты хотели поскорее взять под свой контроль «традиционные отрасли, которые в наибольшей степени отвечали интересам китайцев». «Тем самым японцы усиливали свое влияние на экономику в целом» [Sun, Huenemann 1969: 76]. Правительство Маньчжоу-го реализовывало политику поощрения роста в отдельных отраслях – в особенности в строительстве, которое за несколько лет обеспечивало восстановление экономики. Кан Чао замечает, что в 1930-е гг. производство «под японской опекой» представляло собой «весьма динамичный сектор» [Kang 1983: 15]. В середине 1930-х гг. британский консул даже говорил об «увеличении благосостояния населения в целом» [Wright 2004: 1105]. Однако Герберт Бикс замечает, что если кто-то во времена Маньчжоу-го и процветал, то это было не местное население и даже не японские переселенцы, а такие крупные госпредприятия, как, например, ЮМЖД [Bix 1972: 438].