В зале раздаются смешки, недоуменные и обеспокоенные, но никто не двигается с места; некоторые даже выглядят искренне напуганными ее указаниями. Но затем внезапно поднимается волна: два человека со сцены обнимаются, затем еще двое, а затем все обнимаются одновременно, как будто мы выиграли войну или выборы, и я представляю, что даже самый циничный человек в зале должен быть тронут. Я смотрю на Калеба, который, вместо того чтобы посмотреть на меня, недоверчиво оглядывает всех остальных, и у меня в животе и горле завязывается узел. Мне нужно, чтобы он прикоснулся ко мне, и побыстрее, потому что, если он этого не сделает, я могу раствориться или рассыпаться на что-то неприкасаемое.
– Эй. – Я дергаю его за руку, скорее игриво, чем настойчиво. – Обними меня.
И он обнимает.
Когда люди размыкают объятия, превращаясь обратно в зрителей, певица объявляет, что прыгнет в толпу, а затем откидывается назад в море рук. Люди хихикают, шепчутся и затыкают друг друга, пока она движется, как жертва, возвышаясь над толпой; я надеюсь, она пройдет весь путь до задней части зала, где стоим мы с Калебом, но она жестом просит вернуть ее на сцену, и все руки послушно меняют курс, и я понимаю, что до нас ее не донесут.
Когда ее ноги снова касаются сцены, она кричит под триумфальный рев толпы о группе, которая выступит после небольшого перерыва, а затем уходит со сцены.
Калеб наклоняется ко мне:
– Это было так странно! Мы платим за то, чтобы увидеть, как она поет, а не за то, чтобы она страдала всякой фигней.
– А мне понравилось. Она пыталась наладить контакт и немного встряхнуть нас.
Поморщившись, Калеб поворачивается лицом к сцене:
– К счастью, она только открывала концерт.
Здесь наше мнение серьезно расходится. Поджав губы, я тоже отворачиваюсь лицом к сцене. Мы стоим, будто застывшие солдаты, ожидая указаний, пока Калеб не протягивает мне руку – в знак напоминания или мольбы. Я сжимаю ее до тех пор, пока мое сердце не начинает биться в его ладони, пока мои пальцы не сводит судорогой и они не начинают потеть, пока не замечаю лицо Розмари в профиль под кружащимися огнями сцены. Игра света и тени сменяет друг друга.
Каждая мышца в моем теле одновременно сжимается. Я понимаю, что прикусила язык, только когда во рту появляется металлический привкус крови. Сглотнув, отпускаю руку Калеба, как будто прикосновение обжигает, и разворачиваюсь так быстро, что едва не защемляю шею.
– Принесу нам пива, – бросаю через плечо, а сердце колотится.
Бей или беги? Похоже, я выбрала последнее – защищать, а не разрушать в угоду своему сиюминутному счастью, уклоняясь от потенциальной драмы повествования. (Но что это говорит о моей приверженности сюжету?) Спеша в сторону туалета – а не бара, – я вижу, как Розмари замечает Калеба. На ее лице нет и следа удивления, что приводит меня в замешательство. Мне отчаянно хочется посмотреть, как разворачивается их встреча, но я не могу рисковать, оставаясь рядом. Когда Розмари движется к нему, ее губы поджимаются.
В уборной я закрываюсь в кабинке, делаю неглубокие вдохи и прижимаю палец к языку, чтобы замедлить кровотечение. Я не ожидала такого поворота сюжета сегодня вечером, но это может стать идеальной кульминацией для моей книги, если я допущу это. Должны ли мы с Розмари обливать друг друга оскорблениями? Должна ли толпа предпочесть наше выступление концерту на сцене? Должна ли я получить пощечину? Должен ли кто-то заплакать?
Снова и снова я оказываюсь то в ловушке, то на свободе под влиянием своих собственных необъяснимых импульсов.
Я так устала.
Опускаю сиденье унитаза и сажусь на него, потому что я трусиха и лицемерка и, в конце концов, есть вещи, которые я не могу или не хочу делать ради писательства.
Проходит несколько минут. Дверь открывается и закрывается, голоса смешиваются со звуком работающего крана. Музыка вибрирует в стенах, в полу, в подошвах моих ног.
Девушки перекрикиваются между кабинками.