Весьма приличным считают для священного оратора, если он во время проповеди непристойно разводит руками, пугает всех суровым взглядом, кулаками и пятами бьет и чуть не ломает кафедру. Однако ничего не может быть обжорливее и пянственнее людей этого рода».

Эти строки, в передаче проф. Чистовича, по исполнению и яркой художественности представляют замечательную картину.

Весьма неодобрительно относится Феофан и к некоторым риторическим приемам католических проповедников.

Так, он приводит шутливую развязность одного проповедника, который в день, когда читались два евангельских отрывка, начинавшихся со слов: «Во время оно», сказал так: «Я не хочу ни с кем ссориться, – говорю я теперь Евангелию. Два евангелия оспаривают для себя место в этом костеле. Я помирю евангелия, взявши темой моей проповеди слова обоих евангелий: “Во время оно”».

Феофан справедливо осуждает манеру – для оживления проповеди прибегать к таким примерам, как вопросы и ответы, часто весьма дурного вкуса, например: «Давид святой, что делаешь? Люблю, – говорит. Полно, любишь ли Его? Люблю». «Самаритянка, куда идешь? Вероятно, повидаться с друзьями? Но не за водой с ведром. Неужели ты, самарянка, не считаешь это бесчестным? Неужели хочешь, чтобы другие смотрели на тебя подозрительно?»

Кроме из ряду вон выходящих способностей, Феофану помог случай: 5 июля 1706 года, когда Государь прибыл в Киев заложить Печерскую крепость, Феофан сказал в его присутствии речь, обратившую на себя внимание Петра. В ней не было длиннот, запутанных периодов, всей тяжелой артиллерии древней схоластики. Это была простая, одушевленная, радостная речь. Она положила начало фавору Феофана.

После Полтавской победы он сказал в Киевском Софийском соборе панегирик Петру, а позже сумел угодить и всесильному Меншикову, сказав и ему похвальное слово.

В 1711 году Феофан во время Турецкого похода, по указанию Петра, находился в русском лагере.

Затем, по возвращении в Россию, он по воле царя определен был игуменом Киевобратского монастыря, ректором академии и профессором богословия. Как профессор он пользовался громкою славою. Он оставил схоластическую методу и ввел новую, церковно-историческую.

Как хозяин Феофан привел в порядок денежную часть академии, запущенную в такой мере, что учащиеся постоянно голодали. А при нем пошло такое изобилие, что, по его же, Феофановым, словам: «Слух в народе носился, что в братском монастыре клад найден».

В 1715 году Феофан вызван был в Петербург. Год провел Феофан там в деятельности проповедника, причем являлся скорее публицистом, чем пастырем-учителем. Он преимущественно с точки зрения правительства обсуждал в своих проповедях политические дела.

Меншиков был очень добр к нему, в чем находили залоги его возвышения. Старорусская партия видели дурное предзнаменование в возвышении Феофана на весьма тогда значительную кафедру архиепископа Псковского.

Между тем двое ученых Московской академии – Гедеон Вишневский и Феофилакт Лопатинский – ко времени еще вызова Феофана в Петербург составили протест, обвиняя Феофана в неправославных взглядах. Знаменитые ученые братья Лихуды согласились с протестом и отозвались не в пользу Феофана.

Когда стало известно о предстоящей хиротонии Феофана, протест пошел в Петербург в виде письма от Стефана Яворского к епископам, которые должны были посвящать Феофана, с требованием посвящать его не иначе, как если он отречется от мнений, выставленных в протесте. Но дело кончилось для Феофана благополучно: примирением со Стефаном.

Интересны письма Феофана к малороссийскому его знакомому Марковичу. Будучи архиепископом, он хвалит свой петербургский дом, «который отделал, кажется, чисто и прилично». Пишет о благоволении Петра, который в 1720 году подарил ему село и два судна: одно весельное, другое парусное. Говорит о своих письменных трудах: в это время, кроме более мелких трудов, он занят был составлением Духовного регламента, трактата о патриаршестве, трактата о лицемерии и трактата о мученичестве. Этот последний составлен для увещания лиц, выказывающих «неразумную ревность» из-за перемены одежд, ношения париков, бритья бород и «тому подобных мелочей», как пишет Феофан. При этом Феофан приводит следующее «смешное приключение»: «Чей-то служка, начитавшись жития мучеников, и сам воспламенился ревностию к мученичеству и не зная, как этого достигнуть, придумал вот такую штуку: куплю, говорит, старинное русское седло, которые употреблять запрещено, и средь белого дня проедусь на нем по Москве вопреки царскому указанию: авось, быть может, попаду на казнь. Вот, – заключает Феофан, – какой образ мыслей у этих несчастных; это-то зло мы и хотим уврачевать нашим сочинением».

При учреждении Духовной коллегии (Синода) Феофан был назначен вице-президентом ее, наравне с новгородским архиепископом Феодосием Яновским, которого он потом и погубил.

Положение Феофана было тогда чрезвычайно благоприятно. Ум его, вполне подходивший к целям Государя и не раз им испытанный, приобрел ему полное доверие Петра. Часто видясь с ним и у себя, и у Феофана, которого он навещал, Государь любил толковать с ним о преобразованиях в Церкви и государстве. И всегда Феофан готов был стать усердным и понятливым орудием Петра. Все реформы Государя были объяснены с церковной кафедры Феофаном. Все почти, что он писал, он писал по заказу Петра. И случалось, что он, угождая произволу Петра, жертвовал иногда правдою.

Например, Петр задумал, вопреки всем преданиям русским, вопреки обычаям всех решительно монархических государств, присвоить себе власть назначать себе наследника по собственному избранию, не стесняясь нисколько не только первородством, но и родством. И Феофан в оправдание такого произвола пишет Правду воли Монаршей. Законоположение о Царской Фамилии Императора Павла Петровича положили предел тем смутам, какие вызваны были в течение XVIII века распространением этого неправильного взгляда Петра – взгляда, который защищало угодливое перо Феофана.

Известный историк князь Щербатов в следующих типических выражениях выражает свое мнение об отношении Феофана к Петру.

«Духовный чин, который не любил Петра за отнятие власти, гремел в храмах Божиих панегирики ему. Между сими Прокопович, который из духовенства, хотя нелюбви к Государю не имел, но был совершенно ослеплен честолюбием… выспренний свой голос на похвалы Государя возносил. Достоин он многих похвал. Но желательно бы было, чтобы они не от лести происходили. А похвалы Прокоповича, сего постриженного монаха (многие утверждали, что Феофан никогда не был пострижен. – Е.П.), сего честолюбивого архиерея, жертвующего закон изволениям Бирона; сего, иже не устыдился быть судьей Тайной канцелярии, быв архипастырем Церкви Божией: были лестны, яко свидетельствует собственное его сочинение Правда воли монаршей, памятник лести и подобострастия монашеского изволению государскому».