Долго стояли они, потрясенные, не узнавая станции. Угол вокзала был отхвачен бомбой. Кирпичи красным крошевом рассыпались в стороны, завалили, подобно грудам пунцовых помидоров, дощатые столы пристанционного базара. Связисты, взобравшись на вершины склоненных столбов, натягивали оборванные провода. Три женщины катили тележку с рельсами к месту повреждения путей; две другие женщины торопливо засыпали глубокую воронку; мужчины в майках-безрукавках - форменные путейские куртки лежали рядом, - обливаясь потом, торопились уложить шпалы, рельсы, забивали костыли молотами на длинных черенках.
На станции царили тот беспорядок и нервозное оживление, какие появляются у людей, внезапно застигнутых большой бедой. Огромное скопление людей, молодых и старых. С детьми, с громоздкой кладью, неуклюже и наспех увязанной в узлы, - все, что первым попалось под руку, подчас самое ненужное, - сидели они на земле, прямо на путях, на каменной платформе, забили все пристанционные углы. Над ними раскачивались на проводе круглые разбитые часы - время остановилось. Ребятишки бродили по красному щебню, ковырялись в обломках, выискивая стекляшки, железки… Все эти люди торопились уехать от надвигающейся грозы. Ждали поезда. Паровозы парили на путях, им не было хода…
Когда пути исправили, всю ночь спешно пропускали эшелоны с важными грузами в сторону границы, оттуда, поезда с ранеными. В вагоны никого не сажали. Никита с Ниной просидели на станции ночь, день и еще ночь. Потом вернулись в Рогожку за продуктами.
- Надень свои спортивные штаны. Так будет удобней. Пойдем пешком, - решил Никита.
- И пошагали они в Москву пешком, сынок, - закончила тетка Настасья и тяжко, вздохнула. - Дойдут ли, нет ли…
- Дойдут, - успокоил я ее. Еще раз попрощавшись с младшим лейтенантом Клоковым, мы с Чертыхановым вернулись в роту.
6
- Ну, как он там, Клоков? - обеспокоенно спросил Щукин, встретив нас.
За меня с готовностью отрапортовал Чертыханов:
- Определили, товарищ политрук. - Прокофий не забыл кинуть ладонь за ухо. - В клеть его положили, на перину, может, и вправду отойдет, хозяйки над ним трясутся. Любовью залечат раны…
Старшина Оня Свидлер, приблизившись, тихо взял меня под руку, кинул на Чертыханова всполошенный, сухо сверкавший взгляд; Прокофий, поняв этот взгляд, скромно отодвинулся в сторонку, к бойцам. По растерянному, тревожному виду старшины, пребывающего всегда «на взводе», готового на шутку, я понял, что произошло что-то важное.
- Исчез лейтенант Смышляев, - сообщил Оня, понизив голос, озираясь по сторонам.
Я онемело смотрел на старшину, пораженный вероломством Смышляева. Щукин спокойно качнул головой, как бы подтверждая, что именно этого и следовало от него, Смышляева, ожидать. Свидлер в волнении потирал длинными пальцами выросшую за ночь вороную щетину на подбородке.
- Я видел своими глазами, как он сидел вон на том пне и изучал карту, - сокрушался Оня. - Откуда мне знать, что он замышляет, у него была осанка генерала армии, разрабатывающего гениальный стратегический план! Потом он проверил пистолет. Потом тихонько подошел к повозке, достал из-под брезента каравай хлеба, отломил краюху, - проголодался, думаю, человек, пускай подкормится…
- В какую сторону он пошел? - спросил я.
- Не знаю. Я задремал. Только-только светать начинало. Если бы я догадался, что он готовится к одиночному путешествию, я бы ему немножечко помешал, можете быть уверены!..
- Черт с ним! - Щукин как будто даже с облегчением махнул рукой. - Польза от него невелика, а при удобном случае предал бы. Я в нем немного разобрался.
- Но это же дезертирство! - невольно вырвалось у меня. - За это расстрел! Предатель! - Я вдруг с удивлением отметил, что не мог припомнить, какой на вид был этот Смышляев; помню только вороночку на вздернутом подбородке да раздвоенный и будто сплюснутый плоскогубцами кончик носа. И эта гаденькая, таящая недобрый умысел ухмылка…
Повар и ездовой Хохолков привычно проворно раздавал завтрак. По лесу тянуло, как и вчера, ароматом жирной каши и дыма. Бойцы, наскоро проглотив положенную порцию, ополаскивали котелки, наполняли фляги водой, проверяли и прилаживали оружие.
Прокофий Чертыханов, скинув ботинки, мыл ноги, экономно, тоненькой струйкой, поливая их водой из котелка. Круглое, кирпично-красное лицо его блаженно сияло, глаза жмурились, как у кота. К нему то с одной стороны, то с другой подсаживался, норовя заглянуть в лицо, носатый Чернов, насмешливо задирая: