Я потрогала волосы, которые уже начали кудрявиться, и выдохнула «спасибо». Томас поднялся и помог мне встать.

– Дальше сама. Вот мыло, вот мочалка. Главное – рану не трогай. Я буду рядом, если что – крикнешь. И не вздумай хлопнуться в обморок.

Он шагнул к двери, он даже за дверную ручку взялся, но вдруг замер и назвал мое имя.

– Да, Томас?

– Прости меня. – Последовала пауза, в течение которой воздух звенел, перенасыщенный искренним раскаянием. – Прости за то, что я бросил тебя в Дублине. Поискал-поискал – да и уехал домой. Я должен был остаться.

Томас говорил еле слышно, в глаза мне не смотрел – напряженный, придавленный чувством вины. Ну а я-то читала его записи о Восстании, понимала его боль. Захотелось снять с Томаса это бремя.

– Ты не виноват. Ни в чем! – Мой голос зазвенел, столь сильно было стремление убедить Томаса. – Ты все эти годы заботился об Оэне. И о Бриджид. Ты привез домой тело Деклана. Ты очень, очень хороший человек.

Он качнул головой, как бы отбрасывая незаслуженные похвалы, и снова заговорил – с трудом, с напряжением.

– Я распорядился выбить твое имя на надгробии. Но похоронена там только твоя шаль. Та, ярко-зеленая, помнишь? Это всё, что я нашел.

– Знаю.

– Знаешь? – Он поднял взгляд, и страдание, прежде лишь слышное в его голосе, теперь увлажнило серо-голубые глаза. – Откуда ты можешь знать?

– Я видела надгробие. На кладбище в Баллинагаре.

– Что с тобой произошло, Энн? Что с тобой произошло?

От многократных повторов вопрос казался риторическим.

– Не могу сказать.

– Но почему?!

Прозвучало как вопль о помощи, и я тоже возвысила голос почти до стона.

– Потому что не знаю! Я не знаю, как сюда попала! Пришлось уцепиться за умывальник. Вероятно, в лице у меня было достаточно искренности (или отчаяния), потому что Томас вздохнул и провел рукой по своим влажным растрепанным волосам.

– Ладно, оставим этот разговор. Будешь готова – зови.

Он вышел, а я стала обтираться губкой. Руки и ноги у меня дрожали. Никогда еще мне не было настолько страшно. Никогда – во всю мою жизнь.