Площадь Розы Люксембург и набережная остались позади, Володя свернул во двор родительского дома. Всё: виды, запахи, звуки, были такими родными, здесь ничего не менялось годами. Володя часто ездил к матери, но каждый раз его сердце сладко щемило от ностальгии, будто в этом дворе он играл с соседскими ребятишками, а не сидел в одиночестве, тщетно пытаясь разобраться в себе или раздумывая над рабочими проектами.
Подъезд встретил привычным запахом пыли, замок издал привычный щелчок, и Володя оказался в знакомой прихожей. Но что оказалось непривычным в родительском доме, так это тишина. Раньше здесь всегда было шумно, ведь даже если не звучали живые голоса, то обязательно работало радио или телевизор.
Володя ступил в кухню и включил магнитофон, не посмотрев, что за кассета в нём стоит. Улыбнулся, когда из динамиков раздался звенящий голос Эдмунда Шклярского — отцу, как и Володе, нравился «Пикник». Сел за стол, достал ежедневник и ручку, чтобы составить план, что делать с отцовскими вещами: что раздать, что сжечь, а что — выбросить.
Но Володя никак не мог сосредоточиться на списке. Деловые мысли постоянно перебивались посторонними, притом они звучали не его привычным спокойным внутренним голосом, а истеричным, высоким, очень похожим на Машин: «Ненормальный. Больной. Извращенец!».
Володя тряхнул головой и принялся писать: «Костюм предложить Брагинскому. Одинаковый размер? Книги — себе. Проекты — в офис». В памяти вновь царапнуло истеричное Машино: «К врачу! Исправить! Вылечить!»
— Да что ты будешь делать! — Володя выругался и отложил ручку. — Так… ладно. Поступим по-другому.
Вообще-то, он начал не с того. Сперва стоило пройтись по дому, оценить масштабы, что Володя и сделал, планируя заодно отвлечься. Обошёл гостиную и спальню, оглядел даже кладовку, осталась последняя неосмотренная комната — его, Володина.
В неё он давно не заходил. Во время семейных посиделок они располагались то на кухне, то в гостиной. В свою комнату Володе не требовалось даже заглядывать — там хранилось уже ненужное. Он ожидал, что родители выбросят его старые вещи, и потому, когда отворил дверь, застыл на пороге — они будто законсервировали его комнату.
Всё в ней было таким, как много лет назад: скрипучий диван вдоль левой стены, вдоль правой — забитые книгами шкафы, стол у окна, на нём — лампа и фотография Светы.
Снова вспомнилась Маша: «Надо его вылечить! Может, найти ему девушку?» — и Володя замер, глядя на ту, кого надеялся сделать своей панацеей. Но только нанёс новую травму и себе, и ей. Если бы не указания врача, Володя вряд ли бы даже познакомился с ней.
Он взял рамку в руки и огляделся, думая, куда убрать. Улыбнулся вновь — здесь, в его комнате, осталось нетронутым абсолютно всё: книги, тетради, даже собственноручно заточенные им карандаши в ящике стола. Значит, сохранились и записи. Записи… Володя покачал головой — значит, и
Всё было в ней. А она — в тайнике. В двух метрах от него.
Забавно: у многих людей никогда в жизни не было тайников, а у Володи их целых два. Правда, тот, что под ивой, — скорее почтовый ящик.
Переезжая из родительской квартиры в собственный дом, он не взял «Историю болезни» с собой. Не потому, что забыл про неё, просто тогда у него было явное желание избавиться от прошлого, сбежать от него.
Он хотел избавиться от дневника, но теперь его взгляды поменялись: эта тетрадь — часть того немногого, что останется от Володи потом. Какой бы позор она в себе ни хранила, это не просто его память, а память о нём. Человеческая жизнь очень хрупка, в любой момент, хоть через двадцать лет, хоть завтра, Володи может не стать. И тогда кто-то — лишь бы только не мать, — будет сортировать его вещи: что отдать, что — выбросить, что — сжечь. Но эта тетрадь — другое. Это не просто принадлежавшая ему вещь, а то, чем был он сам. Часть его жизни — это часть «Истории болезни», а она — часть его самого. И она не достанется никому. Никто, кроме Володи, не взглянет на эту тетрадь. Она не должна лежать здесь.
Володя отодвинул диван от стены, нашёл давно выломанную паркетную доску, вынул её и увидел в нише толстую чёрную тетрадь. Ухмыльнулся — в точно такой же тетради он писал заметки, когда работал в лагере вожатым. Дневник стал удивительно хрупким — едва тот оказался у него в руках, как из него выпала половина листов. Подхватив их и вставив обратно, Володя заметил вложенные среди страниц газетные вырезки, давно просроченные рецепты на транквилизаторы и пустой конверт. Его он открывать не стал. Плотная белая бумага не просвечивала, но Володя и так помнил, что находится внутри: порнофотографии, которые дал ему врач. Володя вздрогнул от омерзения.
Из тетради выпала большая, сложенная вдвое чёрно-белая фотография. Он развернул её. Это была фотография первого отряда, которую когда-то давно прислал ему Юра. Много людей, нижний ряд сидит, верхний — стоит. Володя прошёлся взглядом по молодой, высокой, ещё стройной Ирине, задержался на Маше. Короткое платье в цветочек, длинные светлые волосы перекинуты через плечо, чтобы закрывали грудь, и собраны в хвост пластмассовой заколкой.
«А заколка-то та самая», — улыбнулся Володя, вспомнив их знакомство с Машей.
***