Кейн шла так быстро, как могла, и в голове было пусто.

Одной-единственной мыслью звенело, что нужно торопиться. Именно сегодня, сейчас.

Она не чувствовала холода, совсем потеряла счет времени в калейдоскопе улиц.

В каменных массивах богатых домов, в крохотных коробках домов бедных, которых становилось все больше и больше.

Кейн почему-то всегда нравились трущобы – их пестрое, отчаянно живое лоскутное одеяло. Их непобедимое желание быть, дышать, продолжаться.

Кейн шла к ним, все убыстряя и убыстряя шаг.

Вот же она: Солнечная улица – серая и дымная, и настоящая.

И четвертый дом – крохотная коробка наверху, затерянная между 4-а и 4-в, но Кейн все равно увидела ее сразу.

Увидела и перешла на бег.

Должно быть, она глупо выглядела со стороны – взрослая мастресса, которая, путаясь в юбке, бежала вперед.

Может быть, Джека даже не было дома.

Каблуки стучали по каменным плитам мостовой и по железным лестницам, ведущим вверх, и воздуха – такого дымного, холодного воздуха трущоб было отчаянно мало.

Дверь в дом Джека была небесно-синей, затертой заплаткой неба на стене.

Кейн подняла руку, чтобы постучать, и замерла.

Сердце колотилось, как сумасшедшее – казалось, так громко, что, наверное, его можно было принять за стук в дверь.

А потом раздались шаги с той стороны двери, Кейн узнала их – по одному звуку узнала Джека.

Дверь открылась, и это действительно был он. Полумрак коридора обрисовывал его фигуру, и Кейн сразу увидела Джека целиком – каждую крохотную мелочь: и массивную фигуру, и тень щетины на подбородке, и крохотную дырку на старом свитере возле локтя. Льдистые глаза, и механическую руку, и старые домашние штаны, всклокоченные волосы и тени под глазами.

Джек молчал.

Смотрел на Кейн, не двигался с места, и казался вырезанным из камня.

А ей только теперь пришло в голову, что он мог быть не один.