Лаз стоял примерно в центре арены, всего в полусотне метров от того места, с которого вчера смотрел сражение Фауста со Львом. Но отсюда, изнутри, всё казалось совершенно иным. И дело было не в положении на дне «чаши», а в особой ауре, собравшейся и сконцентрированной в этой самой точке после сотен, а возможно и тысяч боёв, начинавшихся отсюда. И ему была хорошо знакома эта аура. Двадцать лет прошло с того момента, как он стоял в центре большой арены Апрада и также ждал сигнала к началу схватки. Но несмотря на то, что в последующей жизни Лаза все без исключения битвы были лишены правил и ограничений, тот самый мандраж всплыл в памяти с невероятной лёгкостью, а губы сами собой начали изгибаться в кривой улыбке предвкушения.

Он любил сражения, любил то ни с чем не сравнимое сопротивление вражеской плоти под пальцами, любил ощущать, как по воле струящегося в венах адреналина послушно растягиваются мгновения. И дело было не только в сидящем в глубинах его сущности монстре. Просто именно в сражении, танцуя на самом краю пропасти, когда десятые и сотые доли секунды отделяли победу от провала, именно в такие моменты он отчётливее всего ощущал, что жив. Что смерть до сих пор не настигла его, ни в пустыне африканского континента, ни в лесах близ заповедных озёр Кристории, ни на одном из множества полей битвы, больших и малых, что ему довелось посетить. И что та самая Жизнь, о которой говорила Ронда, а может даже нечто куда большее, до сих пор существовала и не распалась в прах.

Вспомнив девушку, Лаз сразу почувствовал, как сильно сжалось от боли ненастоящее сердце. Та, что любила его, вероятно, погибла из-за этой любви и благодаря ей же сумела его спасти. Там, на Люпсе, у него просто не было времени задуматься об этом, а после попадания в Сфарру всё, что осталось в том мире, словно подёрнулось каким-то туманом, не позволявшим по-настоящему проникнуться тем фактом, что, вероятно, пройдут годы, а возможно и десятилетия, прежде чем они смогут вернуться. Мозг просто отказывался признавать, что все, кого они знали и любили не просто где-то в другой стране или на другом континенте, куда можно добраться максимум за несколько дней, а в совершенно иной реальности. Но это касалось только тех, кто был ещё жив: Лани, Сарифа, его отца, родных и друзей. Смерть Ронды, из-за того, что он лишился возможности оплакать её там, в её мире, чувствовалась лишь острее. И если бы Лаз был тем человеком, что только недавно попал на Люпс с Земли, вероятно такая потеря стала бы для него огромным потрясением.

Вот только он уже очень давно был совсем иным. Встреться лицом к лицу тридцатилетний Лазарис Морфей и тридцатилетний Семён Лебедев — они бы просто не узнали себя в этом кривом зеркале времени. И дело было далеко не только во внешности и опыте. Того эмоционального, импульсивного, подверженного сиюминутным порывам человека, что столько раз плакал ночами от собственного бессилья и своими необдуманными поступками чуть не начал настоящую войну, больше не существовало. И хотя Лаз до сих пор мог чувствовать и печаль, и горе, и душевную боль, эти чувства больше не имели власти над его мыслями и поступками. Ярость, подпитываемая кровожадным альтер эго, была не в счёт. Возможно, именно поэтому приходящее в схватке ощущение собственной жизни и реальности было для него так важно и ценно.

Встряхнувшись, чтобы отбросить неприятные мысли, Лаз поднял глаза и посмотрел сначала на клона Марсинии, она как раз заканчивала пояснять формальные правила боя, а потом на Даата. Тот неожиданно улыбнулся.

— Готов, юноша?

— Теперь да.

— Рад это слышать. Я тоже готов. Марсиния, можешь уходить, в этом объяснении всё равно не было особого смысла.

Девушка открыла рот, чтобы что-то возразить, но потом вежливо поклонилась и растаяла в воздухе. Лаз с любопытством глянул на её копию, сидящую на одной из трибун.

— Можно вопрос?