Отец, бывало, выпьет и начнет детство вспоминать… Рассказчик он был никудышный, говорил, как объясняла мама, "под титлами". Она одна его понимала…

Я, сынок, Карего кусал! — а у самого в глазах слезы…

Какого Карего, пап? Коня нашего. Топить надо вот. Дрова где? В лесу. Наши дрова. Напилены, не все вывезли. А тут кончаются. А мне сколько? Десять лет. А-а-а, ты говоришь. Большой уже, значит. Езжай в лес, велят. А зима. Запряг, ну и… Озяб в лесу. Нагрузил. А обратно высоко больно. Но, но, я его кнутом. Плечом подпираю. Осклизается, глаза выпучил… Кто, ты? Зачем. Карий, конь то есть, копытами. Плачу, умоляю: Карий, давай, ну давай, миленький, давай. И волки чудятся. У-у-у-у где-то воют. Страшно. Озлился, хвать зубами за бок. Кто, волк? Да погоди ты… Я Карего. За бок. Зубами впился до крови. Он к-ы-а-к от боли рванет, вымахал наверх. Стоит, кожа у него вздрагивает. Косится. Обиделся. Прижался и поцеловал, где кусал… Прости, Карий… Эх, сы-ы-но-о-к! Ничего-то ты не знаешь… И заплачет горько…

Когда на даче дрова колю да печь топлю, все отца вспоминаю да приговариваю: я Карего кусал…

Мне кажется, что иногда слышу голос того дедка, доморощенного историографа нашей фамилии, что ехал с Лидой в поезде: энтих Чичевых-анпериалистов всех надоть было в распыл. Одного Ваньку токмо оставить…Ен не такой, как все, в ем талант был и чудь…

"Ампериалисты" действительно дом имели каменный. Если верно мне указали в 1993 году в Карелях, он и до сих пор стоит — почта в нем. А вот там в подвале у них работали, обувь шили, сапоги… Я зашел со двора, поглядел на полуразрушенный, полузасыпанный вход в каменный подвал. Это когда же было? Больше моей жизни назад. А мне давно за полвека. Насыпал несколько горстей сухого чернозема в целлофановый пакет (отвезу отцу на могилу), приятель мой журналист Анатолий Рогожкин сфотографировал меня на ступенях почты — родовой недвижимости, потом — у стены амбарной, хорош дедов амбар, до сих пор служит людям, и уехал…

Чичевы (по-уличному Викины), как и все в Карелях, крестьянствовали, но еще и сапожничали: дети над колодками сызмальства сидели, обнимали коленками сапожную лапу. Осенними да зимними вечерами тачали сапоги всем мужским фамильным составом; не исключаю, что в этой викинской артели состояли и некоторые сельские сапожники: наемный труд, сплошная политэкономия. Но об этом никогда от отца не слышал. Другое он рассказывал. В 14 лет сшил сам первые сапоги. А вот как выкраивал их, когда дозволили ему впервые провести эту операцию самостоятельно. А погулять-то хотелось мальчишке. Вот он и "смикитил": резану-ка сразу две кожи с одной выкройки! Да только кожи положил просто одну на другую, а надо было нутро к нутру — вот и вырезал две заготовки на два левых сапога. Коли начал "микитить", домикить до конца! Учили колодкой да все по башке. Но отец вспоминал об этом со смехом и очень гордился, что шил с 14 лет…

"У энтих анпериалистов и батраки были, горбили на них."…

Немец у них пленный стоял на семейных хлебах. Мне не приходилось читать или слышать — только вот от отца узнал, что для экономии расходов на содержание пленных в первую империалистическую царь-государь раздавал пленных по зажиточным семьям на прокорм и работы. Нет, кажется, в фильме Б. Барнета "Окраина" есть такой эпизод. Наверно, не выдуманный. В бедную семью пленного немчуру не определишь — ей самой на харчи не хватает. Нет, надо к тем, кто живет посытней, у кого провианта излишек. И у деда Павла был на постое Ганс или Фриц, кто помнит, как его там звали. В 1915 году отцу девять лет исполнилось, в июле. У Ванюши с германцем дружба возникла и взаимная любовь. Немец с удовольствием слушал, как Ванюша поет, одобрительно кивал головой: гут! феноменаль! карашо! И приговаривал: Ванька! Ты есть талант! Надо учись! Артист! И, посасывая глиняную трубочку, щурился и восклицал: Опера?! Опера?! Последние слова Ваня не понимал и не ведал, что они были пророческие.

Отец родился в 1906 году; тогда же была освещена и открыта в Карелях новая церковь, о чем можно нынче прочитать на привернутой к ней доске. Стоит папина ровесница, унося под облака кресты. Где-то застыл, притаился в ее сводах дискант Ванятки Чичева, здесь он начал петь в церковном хоре, постигать певческую грамоту и церковную службу.

Семья росла, работала. Всей фамилией пахали и сеяли, на сенокос да на жатву выезжали. По осени — это отец отчетливо помнил и любил пересказывать — отправлялись на заготовку грибов. Я и в детстве дивился и сейчас дивлюсь, потому что так в нынешних лесах нынче не получается. Везли в лес на телеге пару бочек, соль да камни для гнета. Девки, молодухи и дети с корзинами расходятся, а хозяйка, бабка Ульяна, с кем-нибудь у воза остается. Им сносят добычу: грузди, рыжики, волнушки, высыпают из корзин в телегу и снова за грибом. Ульяна очищает шляпки от листвы, иголок да земли, обдувает и укладывает слоями в бочку, не забыв поперву насыпать дубовой листвы или смородиновой, из дому прихваченной. Уложит, солью крупной серой пересыплет и снова — шляпка к шляпке. И опять солью, и так слой за слоем до верху. Потом крышку и на нее — гнет. За вторую бочку принимаются. А как в первой грибы чуток умнутся — и в нее добавят. В село вернутся — а из-под крышек уже сок грибной соленый пробивается. Сгружайте в подпол добро на зиму.

С осени до весны — мужики все внизу, сапоги шьют, артель…

Дальше четырех классов учеба в церковно-приходской школе у деревенских ребят не шла. Не пошла она и у Ивана с братьями: неча тратиться на ерунду, работать надоть. А уж уговоров отдать сына обучаться пению дед мой Павел не принимал: церква лучше всех научит. Научила.

В семьях крестьянских детей рано обженивали. Места в большом доме всем хватало. Петр женился, Михаил, Марию замуж выдали за Нестерова Степана… Потом Иван Александру свою привел. В 19-то лет! В 1925 году значит… Не было у него только тяги к крестьянской работе. Все больше по певческой части. Да глянулся он со своим окрепшим басом отцам духовным. Подучили, в дьяконы записали. Отец об этом кратком периоде жизни своей не любил рассказывать. Большую часть жизни отмалчивался. Боялся…

В серединочке апреля 1928 года, 14-го числа родила Александра дьякону Ивану дочь, дали ей при крещении имя Зоя. Это моя старшая сестра. А через два года разрешилась Александра живым младенцем мужского пола, да неудачно для себя: от родовой травмы сделался у нее антонов огонь. И овдовел Иван. Остался с двумя детьми на руках.

А младенца бабки поднять не сумели. Все нажевывали ему беззубыми ртами хлебный мякиш да в марле давали вместо соски. Так по деревенской своей дремучести и безалаберности угробили парня, царство небесное младенцу неназванному.