Каждая рассмотренная страница приоткрывала девочкам те или иные стороны женских переживаний, позволяла краешком глаза заглянуть в другую жизнь, побывать в другом месте, другом времени, среди других людей. Скромные лавки, исхлестанные ветрами соляные поля, выходящие прямо в сад богато обставленные комнаты, городские дворики, где хозяйки развешивают лапшу, рыбачьи лодки – ничего подобного не было в далеком от моря уголке провинции Этиго. Цунено понимала, что у нее такие же шансы воочию увидеть другую жизнь, как попасть в Древний Китай на беседу с мудрецами. От нее только и ждут, чтобы она подросла, – тогда ей найдут мужа из семьи, похожей на отцовскую. «Быть женщиной означает уйти в другой дом, когда вырастешь»[67] – это первое наставление из «Великого поучения женщине» убивало в любой девушке всякую надежду на какой-либо удел, кроме замужества. Других путей не было и у Цунено. Именно поэтому, пока ее братья изучали административное деление земель сегуна и читали о божественных тайнах Чистой Земли, Цунено осваивала в своем воображении два полярно противоположных мира. Первый мир был ограничен семейным очагом, всецело подчинен воле будущего мужа, в нем ценились бережливость и тупое послушание. Второй мир представлял собой бескрайнюю вселенную женской красоты, был украшен золотом и парчовыми тканями с диковинными узорами – мечты о такой жизни посещали почти каждую маленькую девочку.
Чтобы проложить путь в любую из этих двух жизней, Цунено нужно было научиться шить. К счастью, смастерить кимоно без подкладки[68] не составляло большого труда. Для всех размеров бралась ткань стандартной ширины, выкраивались самые простые куски: квадраты, прямоугольники, прямоугольные треугольники, – и швы в основном делались прямыми. Однако шить – точно так же, как спать, ходить, открывать двери, – всегда можно правильным способом, а можно неправильным[69]. Девочки должны спать, сдвинув ноги и прижав руки к телу, ходить так, чтобы их шаги были едва слышны, а двери раздвигать почти бесшумно. Шитье считалось одной из многих форм тренировки в усердии и самодисциплине, что, вероятно, раздражало девочку, которая предпочла бы листать книгу с картинками или играть в снежки. Но сказано в проверенном временем «Великом поучении женщине», а вслед за ним и в других книгах: «Из всех умений, необходимых женщине, самое важное – владение иглой»[70]. Одна женщина, вспоминая свое деревенское детство, напишет много лет спустя: «Мне плохо давались шитье и каллиграфия. Домашние бранили меня: „Ты не девочка“»[71].
Правильно сшитое кимоно – это прежде всего умение соединять куски ткани прямыми свободными стежками[72], чтобы при необходимости его можно было быстро распороть для стирки. Носовые платки полагалось подшивать мелкими, невидимыми стежками. Сложный в работе шелковый креп, который обычно растягивался при шитье, нужно было прошивать строго вдоль кромки ткани, чтобы она направляла руку. Жатый шелк следовало сначала разгладить влажным носовым платком. Для толстой ткани брали не шелковую, а пеньковую нить. При правильном способе шитья надлежало соблюдать тишину и полностью сосредоточиться на работе, чтобы стежки ложились ровно и шов выглядел аккуратным. И чтобы не путалась нить и не возникали узлы, которые потом нельзя будет распутать. Чтобы верно раскроить ткань, подобало тщательно все отмерить, иначе матери придется потом из этих кусков мастерить лоскутную куртку или пеленки для новорожденного.
У Цунено и Киёми было три младших брата, поэтому сестрам волей-неволей приходилось следить за швейными принадлежностями. Девочки не разбрасывали иглы, не оставляли их там, где до них могли дотянуться малыши. Правда, не только потому, что иглы были острыми и опасными, но и потому, что они были дорогими, поскольку только очень искусный мастер мог выковать их и закалить. Когда иголка ломалась, ее следовало осторожно выбросить, а еще лучше – достойно вознаградить за верную службу и принести в дар Будде[73]. Для шитья имелись и менее ценные инструменты: плоские деревянные линейки, ножи для кройки, пухлые подушечки для булавок и мелкие острые крючки, которыми подпарывали швы. Когда крючками не пользовались, их держали в лакированных шкатулках или специальных ларцах с маленькими выдвижными ящичками. Однако нужда в них возникала постоянно, ведь шитья хватало всегда, поэтому девочкам не приходилось сидеть без дела. Им поручали шить посильные для их возраста и умения вещи: детскую одежду, сумочки и кошельки, фартуки для служанок, белье и даже стеганые пальто и лоскутные одеяла на зиму. Кроме того, надо было распарывать кимоно перед стиркой, а потом заново сметывать их ровными стежками. Еще они занимались ремонтом одежды: окантовывали потрепанные края рукавов, обрабатывали подол, штопали дыры и ставили заплаты.
Девочки, живущие в больших семьях, обычно помогали вести домашнее хозяйство, и вышеперечисленные швейные работы в основном становились частью их каждодневных обязанностей, тем более у жительниц сельской местности, где не было принято приобретать готовую одежду. Но даже в этой вполне обыденной жизни что-то делалось с прицелом на будущее. В день свадьбы каждой девушки в доме родителей будущего мужа выставляли на всеобщее обозрение одежду, сделанную руками невесты: и пальто, и кимоно, и носки, и носовые платки[74]. Все, что Цунено и ее сестры шили для себя, однажды станет и их приданым. Еще за ними дадут обувь, мебель, футоны, коробки порошка для чернения зубов, свежую тушь и писчую бумагу. Возможно, в приданое включат и набор позолоченных морских раковин, чьи внутренние стороны расписывают отрывками из известных стихотворений. Они нужны для ритуальной игры, во время которой подбирают две раковины так, чтобы первая фраза на одной и последняя фраза на другой составили бы по смыслу одно стихотворное целое, символизирующее то единение, какое произойдет между женихом и невестой в брачную ночь. В приданом обязательно будет шкатулка со швейными принадлежностями, поскольку каждой молодой жене предстоит вести собственное хозяйство в условиях новой жизни: в незнакомом месте, без родителей, без братьев и сестер.
Порой уроки шитья открывали перед способными ученицами совсем иные возможности. Искусные мастерицы были востребованы во многих местах: некоторые шли служить в дома богатых людей и обшивали их семьи; горожанки из бедных чаще зарабатывали на жизнь поденщиной. Женщины, научившиеся прясть или ткать, могли перебраться в Кирю, что в провинции Кодзукэ, или другие подобные города, где имелись крупные шелкопрядильные и шелкоткацкие мастерские. Умение шить подчас открывало новые горизонты даже девушкам, не собиравшимся наниматься ни на какую работу, как, например, Цунено, у которой не было оснований думать, что ей придется самостоятельно зарабатывать себе на жизнь. Искусство рукоделия развивало у них творческое воображение. Довольно скучно по многу раз то распарывать старую одежду перед стиркой, то сшивать ее после стирки, но всегда можно было помечтать, что работаешь с шелковой тканью лавандового цвета с узором из белых цветков сакуры и подбираешь к этому цвету алую подкладку с геометрическим рисунком, а еще к нему подошло бы и нежно-розовое нижнее кимоно. Или мысленно сочетаешь клетчатую ткань цвета морской волны с фиолетовой каймой в горошек и серо-коричневым поясом оби.
В тех дидактических руководствах, что обычно читали девочки, иллюстрации были черно-белыми, но изображенные на них изящные красавицы, читавшие книги в комнатах, обращенных в сад, наверное, носили те самые воображаемые одежды, а может быть, и еще лучше – такие наряды, которые в деревне Исигами никто даже представить не мог. Что читали те женщины? О чем разговаривали? Куда направлялись, когда покидали свои комнаты?
Какая жизнь была бы у Цунено, если бы она могла так одеваться?
Девочка Цунено не просто сшивала раскроенную ткань. Старательно делая идеально ровные стежки, она собирала воедино оставшиеся части прошлого страны – того прошлого, когда Япония была вписана в процесс общемировой торговли. К началу девичества у нее скопились десятки нарядов[75], которые, не помещаясь уже в стоячий шкаф, лежали в сундуках и корзинах. Ее гардероб состоял из самых разных кимоно: из шелкового крепа цвета глицинии с мелким узором и на подкладке; из такого же шелкового крепа в мелкий, но другой рисунок и черного цвета; полосатого кимоно на подкладке из шелка, сотканного в Титибу; кимоно из шелка-сырца. На зиму имелись теплые одежды, подбитые ватой: красновато-коричневого, «ястребиного», цвета; более сдержанного «чайного»; атласные – и с белыми узорами, и со всевозможными полосами. Еще были верхние накидки из светло-розового дамаста и угольно-черного атласа. Летом Цунено носила однослойные полосатые и узорчатые кимоно как из шелка
Б
Ближе к середине XVII столетия, когда сегуны из рода Токугава окончательно закрепились в Эдо, Япония сошла с арены бурной мировой политики и военных конфликтов. При дворе сегуна уже к 1630-м годам были всерьез обеспокоены распространением христианства, которое воспринималось как пагубная чужеземная религия. Особенно ситуация обострилась после того, как в 1637 году на острове Кюсю вспыхнуло массовое восстание, причем к мятежникам примкнула группа новообращенных христиан из числа влиятельных граждан. Сегун запретил иностранным послам и торговцам ступать на землю Японии, сделав исключение лишь для голландских протестантов, разрешив им высаживаться в порту южного города Нагасаки. Голландцы добились подобной привилегии, так как сумели убедить японского правителя, что они – в отличие от своих конкурентов-католиков – не заинтересованы проповедовать христианство среди местного населения. Примерно в то же время сегун запретил своим подданным любые путешествия южнее островов Рюкю и западнее Кореи. Таким образом японцы, находившиеся в момент оглашения указа далеко от родных берегов, фактически оказались в изгнании.
Закрыв порты для иноземцев, сегунат попытался сохранить и даже расширить международную торговлю. Однако к этому времени японские рудники оскудели, а правителя страны всерьез беспокоило количество вывозимых с островов драгоценных металлов, поэтому сегун в 1668 году наложил строгий запрет на экспорт серебра, а с 1685 года ограничил экспорт меди[77]. В это же время были приняты новые указы, сократившие импорт китайского шелка[78]. В течение последующих десятилетий Япония начала самостоятельно производить шелк, а затем хлопок в объемах, вполне удовлетворявших запросы внутреннего рынка. Голландские и китайские корабли по-прежнему заходили в порт Нагасаки с грузом дорогой ткани, но самыми прибыльными товарами теперь стали, кроме иностранных книг, женьшень, сахар, лекарственные средства – все, что не производилось в самой Японии.
Как ни странно, но более века спустя следы той бурной торговой эпохи еще продолжали прослеживаться хотя бы на примере гардероба девочки Цунено. Скажем, у нее было кимоно из шелка в нанкинскую полоску и несколько нарядов из ткани в полоску «сантоме»[79] – в первом случае название дано по китайскому городу Нанкину, издавна славившемуся производством шелка, а во втором названии жила память о португальской колонии Сан-Томе, что близ Мадраса. До прихода в страну Голландской Ост-Индской компании японцы не носили полосатых одежд; даже само слово
Многое в окружающем Цунено мире напоминало о торговле, процветавшей в XVII столетии. Табак, который выращивали в селах недалеко от Исигами и которым утонченные красавицы набивали свои длинные тонкие трубки, когда-то завезли из Нового Света. Оттуда же прибыл и сладкий картофель, росший теперь на солнечных склонах холмов, – он явно вносил разнообразие в рацион бедных крестьян и продавался на городских улицах. Часы, имевшиеся в отдельных богатых домах, были сделаны японскими мастерами, но по европейским образцам, и приспособлены для японского счета времени[81]. Встречались и другие товары – в основном очень дорогие, – завезенные в страну относительно недавно. Образцы набивного ситца, из которого модницы шили умопомрачительные стеганые лоскутные наряды. Разная оптика: очки, продававшиеся в городских лавках, а порой и у странствующих торговцев; увеличительные стекла, сквозь которые оценщики рассматривали царапины на клинках; телескопы, позволявшие жаждущим знаний астрономам изучать небеса[82]. Голландские книги – по ним картограф Ино Тадатака научился измерять территории, и именно они сподвигли одного молодого натуралиста написать «Сутру о ботанике».
Благодаря наследию давней эпохи мореплавания и наличию в стране кое-каких оставшихся иностранных товаров повседневная жизнь не утратила связи с материальной культурой остального мира. Как в Европе и Северной Америке, так и в Японии молодые женщины надевали для работы дешевую одежду из хлопчатобумажной ткани с набивным рисунком, состоятельные мужчины носили на цепочке часы, а во многих домах любили пить чай с сахаром. Однако японки из хлопка шили кимоно и носили их с широкими шелковыми поясами; часы отсчитывали неравномерные промежутки времени, названные по знакам китайского зодиака (например, час лошади, час собаки), а сахар смешивали с тонко смолотой рисовой мукой и подавали к несладкому зеленому чаю в виде так называемых сладких
Надо сказать, что в годы, на которые пришлось детство Цунено, дальние страны все-таки подступали ближе. На Большом пруду, конечно, продолжали покачиваться лишь небольшие лодки местных рыбаков, но вот моря вокруг Японского архипелага уже бороздили многочисленные корабли. Укрепленные неповоротливые суда везли опиум из Калькутты к берегам Китая[84], где вставали на якорь в укромных бухтах и дожидались, пока контрабандисты на своих весельных лодках перевезут на сушу темное, липкое содержимое их трюмов. Вдоль всего американского побережья, от Аляски до Верхней Калифорнии, сновали пир
Когда все эти морские пути пролегли вблизи Японских островов, дети на побережье, которое так тщательно изучал Ино Тадатака, стали замечать новые большие корабли с треугольными парусами и странными флагами. Жители провинции Хитати, расположенной вдоль тихоокеанского побережья, в 1807 году увидели на горизонте иностранное судно[87] – кстати, первое появившееся у их берегов с 1611 года. В следующие сорок лет подобное зрелище станет для них вполне привычным.
Чаще всего в японские воды заплывали североамериканские китобои, желавшие освоить местные земли в северной части Тихого океана. В романе «Моби Дик» Герман Мелвилл, увлеченный и заинтригованный Японией, предсказал: «Если притаившаяся за семью замками страна Япония научится гостеприимству, то произойдет это только по милости китобойцев, ибо они уже, кажется, толкнули ее на этот путь»[88],[89]. Но, кроме них, на островах побывали и искатели приключений, и путешественники-исследователи, в том числе участники первой русской кругосветной экспедиции, которые, подкрепившись диким чесноком и соленой олениной с Камчатки, мечтали дать японским горам и мысам имена знаменитых российских полководцев[90],[91].
Большинство чужих судов проходили мимо, сторонясь японских гаваней. Некоторые из китобоев все-таки пытались сойти на берег[92], так как отчаянно нуждались в провианте, особенно в овощах и фруктах, спасавших матросов от цинги. При первом же знакомстве с ними японские крестьяне обычно выясняли, что иноземцы любят кисловатые сливы, терпеть не могут жареный тофу и отвратительно пахнут. Русские, лучше снаряженные и менее потрепанные штормами, хотели бы наладить с японцами дипломатические и торговые отношения. Однако местные сановники, вступив с ними в переговоры, сочли их слишком высокомерными и требовательными, к тому же русские довольно враждебно встречали любые расспросы. Обыкновенно заморским нарушителям границ разрешали пополнить запасы, но затем их отправляли восвояси с требованием не возвращаться.
Тем временем японские мореплаватели, выходя в море на своих судах, которые становились более крупными, прочными и лучше оснащенными, все чаще сталкивались в пути с иноземными кораблями[93]; бывало, что их самих сносило к чужим берегам. Попадая в шторм, они срубали мачты, дабы судно не перевернулось, и отдавались на милость волн. Иногда они дрейфовали месяцами, питаясь рыбой, морскими птицами и всем, что находилось в трюмах. Одних скитальцев выносило к Филиппинам, Алеутским островам или полуострову Олимпик, других подбирали проходящие мимо корабли, и тогда они внезапно для себя попадали в компанию чужаков, говоривших на английском, русском, испанском языках. Иногда японским морякам удавалось вернуться на родину. Обычно их доставляли домой иностранные капитаны, имевшие свои скрытые мотивы: установить, например, торговые отношения с береговой администрацией. Вернувшихся подолгу допрашивали чиновники-самураи, добывая сведения о чужих странах; выпытав все «разведданные» у мореплавателей, чиновники нередко запрещали им даже разговаривать с кем бы то ни было об увиденном и услышанном в дальних землях.