Последователи прочих школ буддизма – таких как дзен, нитирэн, сингон – до сих пор смотрят свысока на верующих в Истинную Чистую Землю. Придерживающиеся строгих традиций, согласно которым монах не должен есть мясо и не может познать женщину, они в основном считали, что служители вроде отца Цунено чересчур дорожат земными благами, слишком ценят достаток и усердно предаются суетным удовольствиям. Священники Истинной Чистой Земли имели жен и детей; образ жизни они вели такой же, как их преуспевающие прихожане, причем хороший материальный уровень обеспечивала им собственная паства. Один из обличителей Школы Истинной Чистой Земли писал: «Это воистину секта, и она видит в людях лишь источник наживы»[35]. Но даже те, кто недолюбливал последователей Синрана, обычно признавали силу их убеждений. Верующие в Истинную Чистую Землю, как правило, растили многочисленное потомство, считая детоубийство – явление, довольно распространенное среди сельских жителей, – абсолютным грехом[36]. В некоторых кругах такая позиция расценивалась как достойная восхищения принципиальность. Среди других людей это считалось признаком чрезмерного религиозного фанатизма, если даже не варварством: зачем нужны большие выводки детей, разве они собаки или кошки?

В семье Цунено не все рожденные дети пережили период младенчества, в итоге у ее родителей их осталось восемь. Для их матери рождение детей стало – наравне с пением гимнов и вознесением молитв – частью ее духовного предназначения. Согласно учению их школы, вырастить сына, который станет священнослужителем, или дочь, которая станет женой священника, – это такой великий дар Будде, «пред коим меркнут сокровища трех тысяч миров»[37]. Харума окружала заботой и младенцев, и подрастающих детей, не забывая выполнять свои прямые обязанности жены сельского священника. Каждый день она оставляла подношения с едой и цветами на алтаре перед изображением Будды Амиды. Вела дом, приглашала прихожан на чай, помогала деревенским женщинам. Как хранительница храма, Харума наставляла сыновей и дочерей, объясняя им, что любовь к Богу воплощается в делах, что неукоснительное послушание есть высшее доказательство веры.

Как все крестьянские дети со временем знакомились с молотилками и рыбачьими сетями, точно так же дети Харумы погружались в мир церковной утвари. Их дни были пропитаны запахом благовоний, курящихся на алтаре, и размечены низкими, гулкими ударами колокола, созывающего деревенских жителей в главную комнату храма на молитву. Цунено во время службы научилась перекатывать в ладонях прохладные бусины четок. Запомнила первую и самую главную молитву: «Слава Будде Амиде» (Наму Амида Буцу) – такое мог выговорить даже малыш[38].

За порогом храма девочка познавала тот мир, в котором дети провинции Этиго знали и умели всё. Цунено росла, разговаривая, как и все вокруг нее, на местном диалекте[39]. Зимой, прикрепив снегоступы к соломенным сапогам, она училась шлепать по рыхлому снегу, прокладывая себе дорогу его утаптыванием, а не расчисткой[40]. Весной, когда снег покрывался твердой оледенелой коркой, она могла ходить не поскальзываясь и подсмеивалась над падающими младшими братьями и сестрами. Скорее всего, она лихо играла в снежки, ловко строила снежные замки, умело разводила зимний костер в ямке в снегу, используя в качестве растопки рисовые отруби. Если не она сама, то по крайней мере ее братья точно овладели всей этой премудростью.

Одного из старших братьев Цунено, Котоку, усыновила семья лекаря, жившая в соседнем городе Такаде[41], где стоял замок местного господина. Большинство из двадцати тысяч жителей Такады ютились в темных, узких городских домах, спрятанных под сплошной линией карнизов. Зимой люди залезали на крыши, чтобы очистить их от снега, который затем сгребали на дорогу. К середине зимы эти снежные сугробы становились столь высокими, что с них можно было спокойно обозревать крыши домов и смотреть на горы[42]. Наверное, Котоку учил Цунено залезать на самый верх таких сугробов.

В Такаде, перед замком, стоял мерный трехметровый столб – в самые суровые зимы снег покрывал его полностью. Дети провинции Этиго привыкли говорить о буранах и замерзших насмерть лошадях как о чем-то вполне заурядном. Даже гигантские сосульки, растущие внутри их домов и свисающие с потолочных балок до самого пола, не производили на них никакого впечатления. Они научились проводить целые дни в темноте, поскольку окна и двери заносило снегом так основательно, что разгрести эти завалы не мог никто. Чтобы скоротать время, девочки пели, хлопая в такт в ладоши, или рассказывали истории, начинавшиеся с однажды и давным-давно: «Однажды рыбак по имени Урасима Таро спас морскую черепаху…»; «Давным-давно дровосек и его жена нашли в полом стебле бамбука крошечного ребенка…»; «Однажды молодая ткачиха влюбилась в пастуха…». Сторонний наблюдатель, возможно, заметил бы, что подобное времяпровождение в зимние дни не лишено своеобразного уюта и очарования – и, пожалуй, дети согласились бы с ним. Но для их родителей в подобных зимах не было ничего возвышенного и даже милого. Для любого взрослого зимняя пора становилась проверкой на прочность. Писатель Судзуки Бокуси – наиболее известный из всех литераторов, родившихся в том снежном краю, – сетовал: «Какая нам радость от снега в Этиго, если каждый год его выпадает немерено? Мы истощаем свои силы и средства, мы испытываем массу мучений и неудобств – и все из-за этого снега»[43].

Утешало одно: все знали, чего ожидать. Как говорили старики, «морозам быть от осеннего равноденствия до весеннего»[44] – крестьянам приходилось лопатами расчищать поля от снега, чтобы засеять их рисом. Но в конце концов начинался ледоход, долины освобождались от снега, а на четвертый или пятый месяц разом распускались все цветы.

В короткие летние месяцы, когда снег полностью исчезал, Цунено исследовала окрестности родной деревни. Дома в Исигами доходили до Большого и Малого прудов – водохранилищ, из которых весной спускали воду на рисовые поля[45]. Подобно всем детям, она измеряла протяженность пути затраченным временем и количеством шагов – к примеру, чтобы обойти вокруг Большого пруда, ей требовалось целое утро, – тогда как взрослые представляли то же самое расстояние в цифрах и заносили их в свои бумаги. Большой пруд для Цунено был просто огромным сверкающим озером, а взрослых, скажем ее отца, прежде всего интересовали детали: высота насыпи, площадь поверхности воды, количество осадков и отмеченный в календаре день, когда шлюзы откроются и вода начнет заполнять голые черные поля.

Не только жители деревни Исигами замеряли расстояния и рисовали цветные яркие карты местных рисовых полей, расчерченных дорогами[46]. В то время шло изучение и измерение всей территории Японских островов. Незадолго до рождения Цунено картограф Ино Тадатака, вооружившись компасом, секстантом и своими знаниями о звездах, исследовал провинцию Этиго[47]. Он прошел вдоль побережья Японского моря от северной оконечности Хонсю, крупнейшего острова архипелага, до порта Наоэцу и повернул в глубь острова – к городу Такаде. Оттуда он отправился в горы, записывая названия деревень, через которые проходил, и отмечая количество домов в каждой из них. В дальнейшем на основе своего дневника землемера[48] он составил карту южной части провинции Этиго, которую преподнес сегуну. На карту были нанесены изгибы и выступы береговой линии, город Такада, небольшие деревни вдоль Северной дороги и знакомая всем местным жителям гора Мёко, пик которой неизменно появлялся на горизонте, когда рассеивались облака. Деревня Исигами, находившаяся в стороне от больших путей, в те времена была еще слишком мала, чтобы попасть на карту. Даже на месте Большого и Малого прудов осталось лишь белое пятно. Чтобы появиться на подробной карте провинции Этиго[49], обоим прудам придется подождать несколько десятилетий – правда, к тому времени провинцию переименуют, и она получит название префектура Ниигата.

Между тем Цунено могла бы составить собственную карту лесов и полей, раскинувшихся вокруг Большого пруда. Она отметила бы на ней поющих в траве цикад и потрескивающих крылышками черных стрекоз, кругами носящихся над водой. Вдоль берега у нее на карте выстроились бы кедры, а на поверхности пруда покачивались бы водяные орехи и лотосы. В мире растущей девочки водились самые разные загадочные создания, которые таились в темной чаще и прятались в глубине прудов. Цунено не могла их ни увидеть, ни потрогать, но, что они там есть, знала точно. Собственно, как знали и остальные дети – ведь эти существа были известны всем. В Большом пруду резвились водяные духи, а между деревьями сновали лесные духи с длинными красными носами. Даже у обычных животных имелась тайная жизнь. Барсук оказывался плутом. Лисица могла оборачиваться в прекрасную женщину. Кролик каждое полнолуние усердно вымешивал клейкие рисовые лепешки.

В книгах лесная жизнь уже утратила свою колдовскую таинственность. В толстых, тяжелых томах, которые обычно приобретались у странствующих книготорговцев, были точные и подробные изображения любых растений и животных. Подобно картографам, японские натуралисты взялись за подробное описание того мира, который окружал Цунено в детстве: каждую его мелочь, каждое явление они всесторонне изучали и тщательно измеряли[50]. Все, что было найдено ими, упорядочивалось по категориям, прописанным в китайских трактатах по естествознанию: «целебные травы», «съедобные плоды», «природные объекты». Но вскоре такой подход изменится. Где-то далеко, в провинции Бидзэн, жил мальчик, изучавший «западную науку». Был он чуть старше Цунено, но уже ломал голову над звучанием иностранной речи и понемногу разбирался в непривычных буквах голландских книг. Через некоторое время, когда мальчик подрастет, он напишет труд под названием «Сутра о ботанике», призывающий японцев следовать системе классификации природного мира, предложенной шведским ботаником Карлом Линнеем. Впервые за всю историю японской научной мысли и растущие в лесу кедры, и плавающие на поверхности Малого пруда лотосы будут отнесены к единому царству растений.

Цунено и знать не знала ни о каком растительном царстве. На страницах книг ее ждали совсем другие открытия. Когда девочка – вероятно, лет в семь или восемь – научилась сидеть подолгу смирно и можно было уже не опасаться, что она прольет тушь, родители озаботились ее образованием[51]. В провинции Этиго далеко не всем полагалось учиться грамоте. Всего за несколько лет до рождения Цунено некой женщине из соседней деревни пришлось просить прощения у семьи мужа за то, что впустую тратила время, обучаясь читать и писать[52]. Однако Цунено не была «простой деревенщиной». Девочке с утонченным вкусом, обещавшей стать желанной невестой священника или деревенского старосты, надлежало писать изящным почерком изысканные письма, интересоваться поэзией, а в некоторых случаях и уметь разбираться в семейных счетах[53]. Вдруг будущая свекровь, тщательно ведущая записи домашних дел, пожелает, чтобы невестка придерживалась ее письменных указаний? Вдруг сама Цунено окажется в такой ситуации, что ей потребуется заглянуть в инструкции свекрови: положим, девушка не будет знать, как правильно расставить посуду на подносе? Общество возлагало большие надежды на умение женщин ориентироваться в определенных условиях, и Цунено полагалось оправдать эти ожидания. Повсюду в стране родители нанимали учителей и покупали тетради своим дочерям, чтобы те осваивали необходимую премудрость: как написать незатейливое письмо подруге, как занести цифры в семейную бухгалтерскую книгу, как сделать короткую дневниковую запись.

К тому времени, когда Цунено, опустившись на колени перед низким столиком для письма, впервые окунула кисточку в тушь, ее брат Гию, примерно на четыре года старше ее, уже учил грамоту и другие предметы. Возможно, они с Цунено ходили в одну и ту же сельскую школу – в некоторых местах мальчиков и девочек учили вместе[54]. А может быть, кому-то из них или им обоим нанимали домашнего учителя. Но даже если брат с сестрой и сидели бок о бок, занимались они по разным программам. Каждый из них начинал с сорока восьми букв японского фонетического алфавита. Освоить его было гораздо труднее, чем может показаться на первый взгляд, потому что у каждой буквы имелось несколько начертаний. Затем Гию, скорее всего, приступил к изучению «Книги имен»[55], чтобы в будущем знать, как правильно обращаться к близким и дальним соседям и записывать семейные имена населявших его край людей – все эти кохэи, дэмпати и дзимбэи. Затем он выучился писать названия японских провинций, а также округов в составе провинции Этиго[56] и окрестных деревень. Он прекрасно знал эти места, знал, какие деревья там растут, как выглядят поля и дома – ведь то была его родина, – но Гию требовалось понять, как их различают и систематизируют чиновники. Со временем очертания букв станут так же привычны, как вид горной гряды на горизонте, и ему не придется задумываться над движениями кисти, когда он будет ставить свою подпись на официальной бумаге: Гию из храма Ринсендзи, деревни Исигами, округа Кубики, провинции Этиго.

Чтобы уяснить свое место в мире, Гию должен был представлять политическое устройство Японии и не только это. Пусть смутно, но он уже осознавал, что живет в краю древних божеств[57] самых разных рангов: от духов-хранителей гор и озер до мифической праматери японских императоров – богини солнца. Вряд ли Гию смущало такое обилие божеств, хотя он и рос в семье буддистов. В представлениях большинства обывателей японские боги и будды относились к одному и тому же разряду, и их почитание нисколько не мешало людям поклоняться Будде.

Территория обитания богов была незрима. Наверное, Гию полагал, что их власть распространяется на земли императора, чья семья правит Японией уже свыше тысячи лет. Император упоминался в книгах по истории и прочих сочинениях, но во времена Гию уже не представлял собой важной политической фигуры. Он жил отшельником у себя во дворце в городе Киото, писал стихи и совершал эзотерические ритуалы. Истинная власть в Японии принадлежала сегуну – военачальнику, управлявшему страной из замка в Эдо. Он напрямую распоряжался почти третью всех японских земель, включая родные края Гию, – кстати, подати, которые платил Эмон, отец мальчика, шли в казну сегуна в Эдо. Остальную территорию страны поделили на области, которыми управляли другие вельможи. Одни держались вполне самостоятельно, собирали собственные подати с населения и не очень охотно подчинялись высшей власти, другие были более сговорчивы и послушны – но независимо от отношения к верховной власти каждому из вельмож полагалось демонстрировать свою покорность сегуну и проводить в его ставке в Эдо каждый второй год[58]. Всего японскими областями управляли около трехсот вельмож – слишком много, чтобы Гию запомнил их всех. Поскольку большинство областей не граничили друг с другом, он не мог изучить их очертания на карте. Однако мальчику полагалось знать крупнейшие области и города провинции Этиго – особенно город Такаду, потому что он находился ближе всего.

В будущем Гию предстояло стать храмовым служителем, поэтому он изучал основы буддийского учения. Позже он должен будет отправиться в главный храм для посвящения в сан. А пока он еще оставался ребенком, жил в родительском доме и осваивал неуклюжий китайско-японский гибрид, на котором никто никогда не говорил, – язык деловой переписки, пережиток тех времен, когда классический китайский считался единственным языком правящих кругов. У японцев и китайцев имелся общий набор сложных иероглифов, но языки отличались друг от друга, и их грамматический строй был разным. Гию читал официальные документы вслух, и иногда ему приходилось переставлять иероглифы местами. «Со страхом и трепетом смиренно мы представляем нижайшую просьбу», – читал мальчик чуть ли не задом наперед, обучаясь правильно начинать прошение властям. Ему самому доведется пользоваться этим стилем – правда, без столь пышной подобострастности и словесной цветистости, – когда нужно будет составлять бесконечные акты и договоры, закрепляющие такие повседневные сделки между простолюдинами, как соглашение о найме на службу, соглашение о ссуде, соглашение о продаже земельного участка. Для всех документов имелась строго определенная форма, которую, к счастью, всегда можно было отыскать в том или ином подходящем для этого случая руководстве[59].

Кроме того, Гию изучал классический китайский язык – ведь он еще оставался языком древней истории и философии. Старший брат Цунено явно гордился тем, что умел слагать стихи на китайский манер. Свои творения он переплел в книжицу, крупно выведя на обложке имя сочинителя[60]. Судя по некоторым фразам из позднейших писем, Гию интересовался трудами последователей Конфуция. Вероятно, его привлекали мудрость рассуждений древнекитайского философа, его мысли о ценности самопознания, добродетелях мудрого правителя и должном отношении к ближним. Согласно учению Конфуция, родителей полагалось чтить и слушаться; также следовало уважать старших братьев – что не могло не радовать Гию, у которого было ни больше ни меньше как восемь младших братьев и сестер.

Цунено и ее младшая сестра Киёми, близкая к ней по возрасту, тоже выучили кое-что из того, над чем корпели Гию и остальные их братья. Они знали самые употребительные иероглифы и не хуже мальчиков могли написать «деревня Исигами» и «храм Ринсендзи», однако им не приходилось разбирать заковыристые канцелярские обороты и переписывать прошения об отсрочке податей. Навряд ли сестры всерьез занимались китайским языком, хотя Цунено, должно быть, знала древнекитайский трактат «Канон сыновней почтительности» (Сяо Цзин), якобы излагавший беседу Конфуция со своим учеником о природе почитания матери и отца. Годы спустя в своем гневном письме Гию дословно приведет[61] знаменитые первые фразы трактата, не сомневаясь, что сестра правильно поймет столь изысканный намек.

Но Цунено и Киёми знали многое из того, что проходило мимо их братьев. Вероятнее всего, сестрам попадали в руки наставления для девочек, которые были настолько популярны, что переиздавались сотни раз[62]. Основной текст в каждой из этих книжек всегда отличался назидательным тоном и скучной темой. Например, в «Великом поучении женщине»[63], книге с изящными, тщательно прорисованными иероглифами, говорилось: «Единственные качества, которые украшают девушку, – нежная покорность, целомудрие, милосердие и кроткий нрав»[64]. К счастью, в этих дидактических книжках встречались страницы и с более интересным содержанием. В «Великом поучении женщине» были отдельные иллюстрированные главы «Повести о Гэндзи», знаменитого произведения средневековой японской литературы. В «Удивительной женской библиотеке» имелась целая подборка советов, как удалять пятна: например, для очистки лакированных изделий нужно использовать мисо-суп, а пятна от порошка для чернения зубов лучше сводить теплым уксусом[65].

В этих книжках было много страниц с картинками[66]. На них изображались женщины разных сословий – жены и дочери вельмож, самураев и простолюдинов. Все они были невероятно хороши собой и заняты привычными делами: чистые и опрятные матери учили детей писать; юные красавицы любовались собой в зеркалах; трудолюбивые крестьянки пряли хлопок и стирали белье в огромных бамбуковых кадках; хрупкие девушки сгребали морскую соль на побережье; крепкие горожанки развешивали на просушку нити лапши, красили бумагу и низали четки; обнаженные ныряльщицы за жемчугом погружались в воду, а за ними тянулись, словно водоросли, длинные распущенные волосы. Иногда на картинках попадалась среди взрослых какая-нибудь маленькая девочка, угрюмо наблюдавшая за работавшей матерью. Встречались исторические личности, а также литературные персонажи: изящные круглолицые женщины, одетые в тяжелые двенадцатислойные наряды, как, например, героини «Повести о Гэндзи». Были даже чужестранки в причудливых золотых украшениях, представленные как истинные образцы женской добродетели Древнего Китая, – их обычно изображали на фоне зубчатых гор в сопровождении благообразных старцев с аккуратными бородками.