Улыбаюсь слабо, вовремя заприметив маму, с явным любопытством поглядывающую на нас из-за широкого Ванькиного плеча, и, поудобнее перехватив обвязанные атласной лентой стебли, от его руки отстраняюсь. Чтобы вернуть себе способность говорить, чтобы избавить родню от ненужных домыслов – кто знает, может этот букет станет прощальным? Может быть, это последний раз, когда я попытаюсь его провести:
– Не страшно. Столько дел навалилось, – вру неумело, не в силах спрятать поглубже собственные терзания, а он усмехается горько. Верно истолковав мое нежелание стоять так близко, что от аромата его парфюма голова кругом идет, застывает, больше не порываясь вновь сократить дистанцию между нами, а пальцы прячет в карманы, наверняка тут же сжимая их в кулаки.
Я бы и сама свои сжала… Крепко, до побеления, и, отбросив в сторону самый красивый букет из всех, что когда-то получала, без устали колотила его по этой часто вздымающейся от волнения груди своими маленькими кулачками. За то, что уехал внезапно, за то, что вернулся, а в душе всё равно сумбур. Если б не эти цветы в руках, люди, чьи лица я завтра уже не вспомню, и полное непонимание того, что с нами будет дальше, колотила б без устали. А так переступаю с ноги на ногу, вздёргиваю подбородок, вовремя возвращая себе контроль над собственным разумом, и словно между делом главный вопрос задаю:
– Как сам? – пусть и не прямой, ведь вместо этой вежливой глупости стоило прокричать: как Марина? Прокричать и тут же зажать уши ладошками, ведь услышать в ответ «всё отлично» я до ужаса боюсь. Пусть и стою здесь, напротив него, пряча заалевшие щёки за нежными бутонами роз. Пусть в брошенной им на обочине машине в чуть приоткрытом окне то и дело мелькает нос его любопытного пса: ни блондинки с золотистыми кудрями, ни ажурного кулёчка, что по всем законам природы она должна трепетно прижимать к груди…
– Саш, – пусть Глеб вновь вторгается моё личное пространство и вновь касается меня подушечками пальцев. Разве что на этот раз касается лишь руки – невесомо, нежно, а как по мне, так и не пальцы это, а испепеляющие меня языки пламени. Стремятся от запястья вверх, до самого плеча обжигают кожу, очерчивают ключицы и плотным огненным кольцом спирают грудь. Не продохнуть теперь, тем более, когда на смену его рукам голос приходит:
– Саш, Марина на развод подала. Процесс не быстрый, но семьи у меня теперь нет, – вроде спокойный, а я до сих пор не дышу, готовая к любому удару. К любому, но только не к этому:
– Нужно было раньше тебе позвонить, но я не хочу так… Набегами. Мотаться из города в город, чтобы, наконец, сводить тебя в кино… Не хочу телефонных звонков, без которых в нашей с тобой ситуации не обойтись: ты здесь, а я по-прежнему за двести километров от тебя… Это не жизнь, Саш. Для меня не жизнь, – добавляет после секундной заминки, а я мгновенно бледнею от его слов. Потому что именно так и кладут конец. Конец истории, которая изначально началась с абсурда: избитый мужчина и сумасшедшая волонтёрша, сжимающая в руках черенок от лопаты…
Господи, и на что я рассчитывала? Все эти дни, когда и саму себя обмануть не могла – я ждала! Каждый день ждала, да только ждать, по сути, было нечего: сейчас уйдёт, и словно не было его никогда… Верно? Тогда почему не двигается к выходу? Зачем отвлекается от окна, в которое только что глазел, безжалостными фразами выбивая почву из-под моих ног, и улыбается так тепло, переключаясь на какую-то ерунду?
– Я Артура на вокзале перехватил. Он в ресторан возвращаться не собирается, решил и свою долю продать…
– Знаю, – киваю, теперь с трудом удерживая дрожащими пальцами толстые стебли роз, и до боли, что явно меркнет на фоне той агонии, что прямо сейчас на лоскутки разрывает душу, губу закусываю. А Глеб растерянно волосы на макушке приглаживает:
– В общем, я дела в порядок привёл. Знаю, не оправдание, но все эти дни я только и делал, что сидел за бумагами, чтобы Артуру было проще вливаться в процесс. Завтра с утра он вступит в новую должность, а я буду изредка мотаться к нему с проверками. Не знаю, что из этого выйдет, Саш, но попробовать стоит.
О чём это он? Мне бы спросить, а я до того растеряна, что и понять не могу, отчего он теперь с такой надеждой на меня глядит:
– Согласна? – интересуется и словно дышать перестаёт. В голосе надежда, во взгляде странное нетерпение… Оно не исчезает даже тогда, когда я удивлённо приподнимаю бровь, всерьёз заблудившись в нашем скомканном разговоре:
– На что?
– Попытаться. По-человечески, с чистого листа. Буду тебя до дома провожать, у подъезда караулить, возможно, даже на чай с пряниками напрошусь. Времени у меня теперь вагон, можешь отказывать сколько влезет: квартиру сдал, вещи в багажнике, собака со мной, память вернулась. Чёрт, я даже о себе рассказать смогу, – он смеётся нервно, а до меня только сейчас доходить начинает…
– Ты что же, переехать решил? – округляю глаза, едва не выронив на пол его подарок, а он ловко подхватывает неподъёмные розы и сам удивлённо на меня таращится:
– А что остаётся? У тебя приют, четыре кошки, да и это кафе ты теперь ни за что не бросишь, – улыбается, вновь пробежавшись глазами по зазевавшимся в очереди покупателям, и, мгновенно стерев с лица веселье, прямо в мои глаза бросает, – а я без тебя уже не смогу. Не теперь, когда моё прошлое меня больше не держит. Мне ты нужна, Саш. Так с нашей первой встречи повелось.
Господи… Задыхаюсь, всё глубже и глубже падая в эту бездну, что зовётся его глазами, и, ощутив горячее дыхание на своей щеке, окончательно убеждаюсь – не врёт. Не врёт, когда, застыв в одном шаге от меня, берёт моё пунцовое лицо в свои горячие ладони, и так знакомо уткнувшись своим лбом в мой, веки прикрывает:
– Я, Сашка, влюбился. По уши.
– А я думала, ты не вернёшься уже, – шепчу, застигнутая врасплох его нежностью и, сама изо всех сил мну в пальцах свободной руки тонкую ткань его дизайнерского пальто. Чтобы не исчез вновь. Чтобы не оттолкнул, опять позволяя мне усомниться в своих словах. В словах, что с трудом проникают в разум, но так прочно выжигаются на подкорке, что ни одна амнезия их уже не сотрёт: