Пусть даже сейчас картинки непрошено перед взглядом мелькают: Герда, с оцарапанной лапой, бросившаяся наутёк из дома Славки; я – выбивший нож из его руки и зачем-то сунувший его в свой карман; дорога, по которой зачем-то упорно шагал пешком, пытаясь отыскать свою перепуганную собаку. Верную, смелую, но явно совсем неготовую к тому, что смелость порой жестоко карается… Неготовую, как не был готов и я к слепящему свету фар и скрежету шин…

– Глеб, – слышу и стряхиваю с плеч внезапно накатившую на меня усталость, а Саша заботливо принимается мне шею разминать:

– Как думаешь, зачем она, вообще, к нему ехала?

– Остановить хотела, чтоб лишнего мне не сболтнул… Да какая теперь разница, Саш?

– Никакой, – кивает, озадаченно скользнув глазами по моим напряжённым пальцам, и, отстегнув ремень, устраивается щекой на моём предплечье. – Просто… я бы так никогда не смогла…

Знаю. Потому что мчу сейчас чёрт знает куда, чтобы она смогла спасти очередного бедолагу. Как когда-то спасла меня, потерявшегося в этой жизни многим раньше, чем моя бывшая жена вдавила педаль газа в пол. На секунду прикрываю глаза и так отчётливо вижу перед собой тот вечер, словно не август сейчас… Декабрь. Холодный. Морозный. Поворотный.

– Мать твою… Да ты его прибила! – слышу незнакомые голоса, а приоткрыть веки не могу. Словно ослеп: от полыхнувшего в темноте света фар, что внезапно ослепили меня, едва я бросился догонять свою обезумевшую собаку; от капель крови, что пеленой заволокла мой взгляд, скатившись из раны на виске аккурат на мои скулы…Утереть бы, а тело словно свинцом налилось.

– Твою мать! Стрельнули, называется сигаретку! Генка, она его к чертям по дороге размазала! Шальная баба! – разве что от несвязной речи словно ударом тока простреливает. Голову, что сейчас, кажется, расколется надвое; грудь, в которой нет места воздуху; кисть руки, что прямо сейчас обжигает чьим-то  горячим дыханием. – Чёрт, ещё и псина тут! Да она нас за него разорвёт!

– Не верещи! Соседей перепугаешь, – доносится также сквозь вату, звенящий от волнения женский голос, и прежде, чем неизвестный мне человек действительно бросится звать на помощь, он же, произносит куда тверже:

– Я вам денег дам… Только помогите мне, раз уж видели всё…

Как? Я слова вымолвить не могу, распластавшись на холодном снегу, что забился мне за шиворот джемпера и прямо сейчас обжигает бок, а эти незнакомцы, что, кажется, аккуратно толкают меня носками ботинок, на здравые вопросы в принципе неспособны. Молчат, причитая о каком-то грехе, что не готовы взять на душу, и изредка взвизгивают, пугаясь собачьего лая. Знакомого лая… Чёрт! Или я его впервые слышу?

– Да, боже мой! Помогите уже! Не дай бог, кто-то увидит… А я заплачу хорошо! Только спрячьте его…

– Да где ж его спрятать? Он же огромный как шкаф… Ген, больная она, похоже… Пошли от греха…

– Двадцать тысяч! Вот, – кто-то нагло шарит по моему карману, шуршит бумажками, вынуждая собравшийся здесь народ громко присвистнуть, а когда и этого кажется мало, срывает часы с моего запястья. – Они золотые, я знаю.

– Откуда?

– Сама дарила… Господи, да сделайте уже что-нибудь! – слышу, а словно не обо мне речь… Ни страха нет, ни непонимания, какого чёрта они столпились вокруг меня и отчаянно пытаются приподнять с земли:

– Ты чего?

– А что такого? Он всё равно нежилец, а деньги лишними не будут. Баба же на сносях…– чьи-то руки цепляются за ворот моей куртки и неумело встряхивают, похоже, нещадно разрывая ткань моей одежды. Не плевать ли? На мне  самом живого места нет…

– Нет, Ген, я в этом участвовать не буду… Нас же потом вместе с ней… Я на нары не хочу!

– А никто и не гонит. Здесь кроме нас никого. Сосед мой минуту назад на своём джипе куда-то укатил. Странно, что ещё первым этого мальца не переехал… Эй! – меня вновь бросают, отчего отчаянно хочется застонать, а обладательницу скрипучего от напряжения женского голоса, похоже, нагло за рукав хватают: