И он поцеловал ее глаза, а потом добавил:

— Но я люблю также музыку твоего нежного голоса, мягкость твоих рук, твою свежесть, доброту и способность сострадать.

Его голос звучал все ниже, когда он тихо говорил:

— До сих пор я никак не мог понять, что именно эти качества стремился отыскать в женщинах, но их-то как раз и не находил. Но только теперь я это осознал.

— Я так сильно ревновала… к маркизе, — прошептала Антония.

— Но не так сильно, как я ревновал тебя к этому проклятому журналисту, который за тобой ухаживал, когда я был слишком болен, чтобы помешать ему.

Антония посмотрела на него с изумлением.

— Ты… ревновал?

— Как помешанный! — резко ответил герцог. — И имей в виду, дорогая, что если я когда-нибудь замечу, что мужчины смотрят на тебя так, как смотрел Лабушер, то я буду драться не на одной, а на ста дуэлях!

— О нет! Только не это! Такого я никогда не допущу! — воскликнула Антония. — Я уже не смогу во второй раз пережить все эти тревоги и страдания, думая при этом, что сама во всем виновата, а ты, узнав правду… не простишь меня.

— Я не смогу не простить тебя… — сказал Донкастер.

— Почему? — удивилась Антония.

— Потому что не смогу жить без тебя, — тихо ответил герцог. — Я желаю, чтобы ты наконец стала моей, Антония, потому что мы принадлежим друг другу.

Неистовая страсть в его голосе вынудила ее вновь спрятать лицо на его груди.

— Я думала, — спустя мгновение сказала она, — что, когда мы вернемся в Англию, ты покинешь меня. Ты опять будешь… с маркизой… И тогда я собралась… попросить тебя…

Она замолчала, и герцог поторопил ее:

— Что же ты собиралась попросить у меня?

— Чтобы ты дал мне… ребенка. Потому что он был бы частью тебя… и у меня был бы кто-то, кого я… смогла бы любить, — шепотом сказала она.

Герцог сжал ее в объятиях так крепко, что она едва могла дышать.

— Я дам тебе ребенка, Антония, но при одном условии, ты пообещаешь мне…