Крохотное пламя за каминной решеткой ровным блеском освещало его бледное лицо. Антония очень нервничала, ей было не по себе.

Герцог поставил на каминную полку стакан с бренди, который держал в руке, и посмотрел на девушку.

— Что именно? — спросил он, легко улыбаясь.

— Это… нечто такое, что вас… очень рассердит, — ответила она с дрожью в голосе. — Но я… Я должна… сказать вам это…

— В первую ночь после нашей свадьбы я обещал, что постараюсь не сердиться на тебя. Говори, Антония, все, что ты хочешь мне сказать, я готов выслушать тебя.

— Но это… нечто такое, чего я сама… очень стыжусь, — запинаясь, произнесла она.

Антония сжала руки, стараясь унять дрожь, но ее усилия оказались напрасными.

Герцог спокойно наблюдал за ней, а затем ободряющим тоном сказал:

— Тебе ведь не свойственно бояться, Антония.

Он улыбнулся, а она потупила взор.

— Я боюсь… я очень боюсь рассердить вас… — прошептала она.

— Я не буду сердиться, — пообещал Донкастер, не спуская с нее испытующего взгляда.

— Вы… вправе злиться на меня, — сказала она печально.

Наступило молчание. Первым заговорил герцог, напомнив:

— Я весь в ожидании важного признания, Антония.

Его голос вдруг зазвучал неуверенно, словно он боялся услышать нечто неприятное, а Антония, пытаясь побороть робость и страх, вообще не могла произнести ни слова. В конце концов она все-таки взяла себя в руки и тихо проговорила:

— Это моя вина… что вам пришлось… драться… на этой дуэли.

Она сделала над собой невероятное усилие, чтобы наконец высказать вслух свою боль и терзавшее ее чувство вины. В ее глазах Атол увидел неподдельное страдание.

— Я говорила… совсем не думая, — призналась она. — Я не предполагала, что граф был мужем дамы… с которой вы…

В ее голосе вдруг послышалось рыдание.