Марко был нежен и терпелив. Я же поначалу была как замороженная. У меня возникло ощущение, что и Аллах, и оба ангела лежат с нами в постели и осуждают меня. Я грешила. Но я совсем не чувствовала греховности в том, что делала. Прошло несколько месяцев, и я уже точно знала: с этим человеком я хочу провести остаток своей жизни; я доверяла ему. В итоге мне все же удалось согнать ангелов со своих плеч и выставить их из нашей постели.

За то время, что мы с Марко были вместе, мы почти никогда не проводили ночь по отдельности. Мы были неразлучны. Мы были равны друг другу, вместе смеялись; каждый из нас полностью соответствовал представлениям другого. В середине 1996 года я зарегистрировалась в жилищно-строительной корпорации и всего через полгода получила письмо, где говорилось, что мне можно снять квартиру в Лангеграхте, в центре Лейдена, всего за восемьсот гульденов. Мы с Марко решили съехаться и жить вместе. Ключи нам можно было забрать 1 января.

Новый, 1997 год мы отпраздновали вместе с Хавейей. Она не так давно переехала в студенческий дом в Неймегене, в двух с половиной часах пути от Лейдена, где училась на факультете государственного управления. Мы всей бандой на пару дней сняли домик на острове, расположенном в северной части Голландии. Ха-вейя явно чувствовала себя не слишком уютно в присутствии друзей Марко, но, когда погода стояла ясная, ей очень нравилось подолгу гулять на свежем воздухе. Я помню, как однажды днем Хавейя бегала по пляжу, гонялась за чайками и радостно размахивала руками. Мне казалось, что она в порядке.

Но спустя несколько дней после того, как мы с Марком переехали на новую квартиру, мне позвонила Тамара. Тамара и Хавейя очень нравились друг другу и часто ходили вместе куда-нибудь поужинать или в кино. Тамара сказала мне, что, когда она позвонила в студенческий дом в Неймегене, чтобы отменить встречу, один из соседей Хавейи сообщил, что ее увезли в больницу.

Она стала кричать у себя в комнате на арабском языке, кидалась на стены; полиции пришлось взламывать дверь, чтобы попасть к ней. Хавейю увезли в больницу в смирительной рубашке.

Я отправилась в психиатрическое отделение больницы Неймегена вместе с Марко. Сестра моя выглядела ужасно. Всклокоченные волосы дыбом стояли на голове; она всю ночь провела, выдирая из них клочья. Лицо ее было неузнаваемо, на лбу зияла огромная рана. На ногах у нее была россыпь темных синяков, ее обкололи успокоительным. Я спросила ее: «Тебя избили?» Ха-вейя ответила: «Нет, я много раз бросалась на пол и ушиблась сама».

Когда я приехала, она казалась спокойной, но, став рассказывать мне, что произошло, начала видеть вещи, которых не было. Сестра сказала, что слышит голоса. Речь ее вдруг стала очень сбивчивой, и она, словно в приступе религиозной мании, стала говорить про Иисуса. Я сидела с ней, а она говорила все громче и громче. Она встала и начала шагать из одного конца комнаты в другой, все быстрее и быстрее, монотонно распевая: «Аллах акбар, Аллах акбар, Аллах акбар». С каждым шагом она пела все громче и быстрее. Я хотела ее ухватить, но она просто отшвырнула меня на кровать. Казалось, что в ней пробудилась невиданная сила.

Вошли две медсестры. Они схватили ее и сделали укол, а меня вытащили наружу. Мне сказали, что я должна уйти. На следующий день мне разрешили вернуться и поговорить с психиатром.

Врач сказал, что у Хавейи был психотический эпизод, но реакция на лечение у нее хорошая. Ее оставят еще на неделю и понаблюдают за ней. Все еще может быть хорошо.

Я навещала Хавейю каждый день. Занятия, переводы – до всего этого мне не было никакого дела. И через несколько дней она вроде бы начала поправляться. Снова стала носить платок и, казалось, забыла, что с ней случилось. Она все говорила: «Я была немножко неуравновешенна. Это на меня так Голландия влияет».

Сестра сказала, что не хочет лечиться дальше, что теперь чувствует себя в полном порядке.

Неделю спустя в отделение пришел судья, чтобы обсудить, стоит ли удерживать Хавейю в больнице против ее желания. Она убедила его, что, по существу, ни от чего серьезного не страдает. Я увезла сестру обратно в ее квартиру и помогла обустроиться. Но три дня спустя, когда я пришла повидаться с ней, стало ясно, что ее состояние ухудшилось. Она все время бормотала что-то себе под нос, разговаривала громко, как проповедник. Внезапно Хавейя вытащила книгу Сайида Кутуба и сказала мне: «Айаан, ты должна покаяться, вернись к Аллаху». Затем она начала снимать с себя одежду.

Я закричала, чтобы она прекратила, и она действительно прекратила и стояла со стыдливым выражением на лице. Я спросила: «Ты хоть понимаешь, что шепчешь что-то сама себе?» Хавейя сказала: «Это не себе. У меня в голове есть голос. И он просит меня, чтобы я вела себя как ребенок, а я ему говорю: “Сейчас пока нельзя. Вот Айаан уйдет, и я сделаю, как ты просишь”».

На следующее утро я отправилась прямиком в Лейденскую библиотеку. Я пыталась выяснить, что происходит. За последующие несколько недель я поняла, что этот голос был чем-то вроде голоса маленькой Хавейи. Ее чувства по отношению к религии, которые она испытывала, будучи ребенком, воспоминания о школе и наших родителях – все это смешивалось с впечатлениями из взрослой жизни и казалось настоящей реальностью.

Я видела, что рассудок моей сестры повредился. С болезнью тела все гораздо проще: болеешь – значит, пей лекарства. Но психические травмы наводят ужас: ведь рану не видно. Марко был биологом, и он рассказал мне о химических процессах, протекающих в мозгу человека. Я поговорила с психиатром. На рациональном уровне я все понимала. Я говорила себе: «У нее внутри нарушился химический баланс. Моя сестра не проклята. Дело вовсе не в том, что она не покорилась Аллаху или нашей матери». Но на эмоциональном уровне я была полностью опустошена. Моя сестра погибала у меня на глазах, а я могла только смотреть. Я чувствовала себя беспомощной и виноватой за то, что не увидела признаков болезни раньше и не смогла каким-то образом предотвратить кризис, окружив ее теплом и оказав поддержку.

Хавейю свел с ума не ислам. Ее галлюцинации носили религиозный характер, но было бы нечестно винить в них ислам. Она обратилась к Корану за успокоением разума, но причина ее внутреннего смятения была физиологической. Мне кажется, это все же было как-то связано с безграничностью Голландии; Хавейя раньше говорила, что чувствует себя тут так, будто живет в комнате без стен. Как-то раз сестра сказала мне: «Я привыкла драться с каждым за любую малость, а тут вдруг бороться стало не за что». В Европе Хавейя не смогла вынести отсутствия правил и руководства.

Сестра прятала таблетки. У нее начались галлюцинации и бред. Она считала себя проклятой. Как-то раз поздним вечером она взяла такси из Неймегена до Эде, чтобы повидаться с Хасной, сомалийской беженкой, которая там жила. Хасна заплатила таксисту и уложила ее спать, но на следующее утро Хавейя взяла маленькую дочку Хасны на руки и отказывалась положить ее. Она пыталась кормить ребенка грудью; стала считать себя Девой Марией, матерью Иисуса. Хасна позвонила в полицию: иного выхода не было. Полицейские осторожно забрали ребенка и отвезли Хавейю в больницу.

Ее поместили в палату, обитую войлоком, где все было серым и мягким и почти не было света. Некоторое время мне не позволяли видеться с ней. Ее опять стали лечить. Хавейя пришла в себя благодаря лекарствам, но у них оказались побочные эффекты. Она стала дергаться во время ходьбы и активно размахивать руками. Ей продолжали давать таблетки, тогда она стала вялой и вновь погрузилась в депрессию.

Хавейя пролежала в больнице полгода. Я постоянно навещала ее. Как-то раз я застала у нее посетителя – Яссина Муссу Бокора, младшего брата того самого Бокора, который возглавлял в убежище Эде совет старейшин. Этот человек, принц клана Осман Махмуд, вежливо меня поприветствовал. Он пришел справиться о здоровье Хавейи от имени моего отца и всего клана: новости о случившемся дошли и до них.

Через несколько недель в моей квартире раздался телефонный звонок. Трубку снял Марко. Он повернулся ко мне, и я увидела, что у него в глаза стоят слезы. Он сказал: «Айаан, это особый звонок». Я взяла трубку и услышала знакомый мне с детства голос отца.