Тогда я еще не была готова тщательно все это обдумать. Я не чувствовала в себе сил сделать шаг назад и спросить, почему среди иммигрантов, особенно среди иммигрантов-мусульман, так много бедных и агрессивных людей, живущих на пособие? Пока что я просто усваивала факты. Но я уже тогда начинала видеть, что страна позволяет мусульманам формировать свой собственный круг в голландском обществе, со своими собственными школами и образом жизни, как у католиков и евреев. Их вежливо оставляли в покое, предоставляя им возможность жить в своем собственном мире. Основная идея заключалась в том, что для иммигрантов очень важно было самоуважение, которое должно было возникнуть благодаря крепкой связи друг с другом и принадлежности к общине. Мусульманам надо было разрешить открывать на голландской земле коранические школы. Государство должно было выделять мусульманской общине денежные субсидии. Заставлять мусульман приспосабливаться к голландской культуре считалось неприемлемым с точки зрения пропагандируемых государством моральных ценностей: все люди должны быть свободными, верить и вести себя так, как им хочется.
Голландцы придерживались подобной политики, потому что хотели быть хорошими людьми. Их страна вела себя ужасно по отношению к Индонезии и не слишком активно сопротивлялась Гитлеру; во время Второй мировой войны Голландия депортировала больше евреев, чем любая другая западноевропейская страна. Голландцы чувствуют вину за свое недавнее прошлое. Когда массовый поток иммигрантов хлынул в Нидерланды (а это произошло не раньше 1980 годов), голландцы полагали, что общество должно вести себя вежливо по отношению к этим людям, с пониманием относиться к их убеждениям и традициям.
В результате иммигранты стали жить обособленно, они отдельно учились, а общались только в своих кругах. Существовали специализированные мусульманские учебные заведения, либо из обычных школ в центральных районах города постепенно сбегали другие ученики.
В мусульманских школах не было детей из голландских семей. На девочек с раннего возраста надевали паранджу и зачастую держали их отдельно от мальчиков, как в классах, так и во время молитв и занятий спортом. Здесь преподавали географию и физику, но старательно избегали предметов, которые шли вразрез с исламской доктриной. Детей не поощряли задавать вопросы и не пытались развивать у них творческое мышление. Зато их учили держаться подальше от неверующих и подчиняться.
Это сочувствие к иммигрантам и проблемам их жизни в новой стране в итоге вылилось в систему взглядов и политику, увековечивающую жестокость. Над тысячами мусульманских женщин и детей в Голландии вершились систематические издевательства и насилие, и от этого факта было невозможно спрятаться. Маленьких детей резали прямо на кухонных столах – мне рассказывали об этом сомалийцы, которым я предоставляла переводческие услуги. Девушек, которые осмеливались сами выбирать себе парней и любовников, избивали до полусмерти, а иногда и убивали; многих же просто регулярно били. Страдания, которые пришлось пережить всем этим женщинам, невозможно передать словами. И хотя голландское государство щедро вкладывало деньги в организации, занимавшиеся оказанием международной помощи, оно также игнорировало молчаливое страдание мусульманских женщин и детей у себя на заднем дворе.
Голландский мультикультурализм – их уважение к мусульманскому образу жизни – не срабатывал. Он лишал прав многих женщин и детей. Голландия пыталась вести себя толерантно ради согласия, в котором не было смысла. Культура иммигрантов сохранялась за счет их женщин и детей, а также в ущерб интеграции в голландское общество. Многие мусульмане не учили голландский, отвергали столь ценимые голландцами толерантность и свободу личности. Они заключали браки со своими же родственниками из родных деревень и оставались жить внутри Голландии на крошечных островках Марокко или Могадишо.
Я занималась устным переводом каждый день до занятий и после занятий. Не были исключением и выходные. По ночам я переводила документы, часто – доклады о детях с подозрением на необучаемость. Трехлетний ребенок не говорит, не играет с развивающими игрушками типа кубиков и пазлов, не понимает, что такое ручка. При нем мать – как правило, молодая, необразованная, еле-еле говорящая на голландском языке. Попадались также медицинские отчеты об осмотрах избитых женщин или рекомендации социальных работников об отъеме ребенка у родителей. За слово мне платили двадцать пять центов, так что за страницу выходило семьдесят пять гульденов. Я могла с легкостью бросить учебу и до конца жизни зарабатывать приличные деньги в качестве переводчика с сомалийского языка, но подобная мысль никогда не приходила мне в голову.
Я беспокоилась о Хавейе. Пока я в Лейдене сидела над учебниками с раскрытым словарем в руке, она, казалось, разваливалась на части. Она могла быть очаровательной, но перепады в ее настроении стали гораздо более резкими, из-за чего сестра производила впечатление человека жесткого и злого, многие ее боялись.
Поначалу чувство вины, которое Хавейя испытывала из-за сделанного аборта, казалось мне естественным. Сестра сказала мне, что Аллах никогда не простит ее за то, что она даже не единожды, а дважды совершила убийство. Как-то раз мы собрались вместе погулять, и она покрыла голову платком, сказав мне: «Мне надо осторожно себя вести в этой стране. Это страна безбожников. Она превратит нас в неверующих».
Я сказала: «Хавейя, ты ведь раньше никогда не была религиозной», на что сестра мне ответила: «Это правда, но теперь мне нужно стать религиозной, иначе я могу совсем потерять свою веру».
Хавейя думала, что попадет в ад. Возможно, разница между тем, что она видела, и тем, во что она считала себя обязанной верить, была настолько велика, что она не могла этого вынести. Возможно, она не представляла, что ей делать со свободой личности. А возможно, ее поведение было реакцией на аборт. Сначала я не могла понять, что происходит; я думала, что это, должно быть, просто какая-то фаза, которая со временем пройдет.
Хавейя стала молиться каждый день. Ее интересовали ответы на те же вопросы, что и меня: почему в Голландии были созданы прекрасные условия жизни для населения, а в мусульманских странах, которые мы видели, нет? Но Хавейя ответила на эти вопросы погружением в религию. Она начала читать труды Хасана Аль-Банны и Сайида Кутуба, исламских мыслителей, которыми я зачитывалась в Найроби. В отличие от меня, Хавейя никогда не состояла в Братстве, никогда не видела горестей, с которыми мне приходилось сталкиваться каждый день. Ответы на свои вопросы она искала в Коране.
У меня же чтение Корана вызывало лишь новые вопросы. Как-то раз я сказала ей: «Не думаю, что ты найдешь здесь ответы на свои вопросы». Она взвилась: «Хочешь сказать, у Аллаха нет ответов, а у тебя есть?» Я растерялась. Я ни в коем случае не пыталась бросить вызов Аллаху. Я не могла такого сделать.
Я сказала ей:
– Посмотри на Голландию: страна не совершенна, и голландцы часто на многое жалуются, но здесь царят порядок, гуманность и благополучие, все выглядят вполне себе счастливыми. А мы из мусульманских стран приезжаем в такие страны, как Голландия, в огромных количествах, так что нужно признать, что, видимо, что-то они делают правильно. А если ты хочешь делать все, как велит Аллах, то посмотри, что творится в Иране. Ты бы хотела там жить?
– В Иране шииты, – ответила Хавейя.
– То есть ты бы предпочла Саудовскую Аравию? – спросила я, а затем добавила: – Возможно, в Коране содержится Божья правда, как в духовном руководстве, но в том, что касается формирования правительства, по моему мнению, явно преуспели теории западных безбожников.
В ответ Хавейя заявила, что я стала кафиром. Началось все с языка и одежды, а теперь уже поражен и мой мозг. Я стала предательницей. Из-за ее слов я почувствовала острую вину за то, что забросила молитвы и забыла о покорности Аллаху. Хавейе эти западные воззрения казались вирусом, который медленно уничтожает мои моральные ценности.
Но чем больше западных книг я читала, тем больше мне хотелось в них погружаться. Чем больше я узнавала о правительстве, о развитии индивидуальности, о таких системах мышления, как социальная демократия или либерализм, одна из которых являлась порождением другой, тем больше меня устраивал такой порядок вещей. Концепция индивидуального выбора улучшала жизнь людей так же явно, как и равенство мужчин и женщин. Я была очарована идеей, что все на свете нужно подвергать сомнению, что можно строить свои собственные теории.
Я знала и о недостатках такой свободы. Я чувствовала себя одиноко, а временами даже ощущала пустоту человеческой жизни. Было утомительно искать все самой, вместо того чтобы положиться на удобные и ясные выдержки из доктрины, а также на тщательно детализированные правила. Временами меня даже пугала безграничная свобода, царившая в Голландии.