Спустя полчаса они достигли крупного села (или посёлка) Кобона, подобрали подходящий дом, попросились на отдых. Ещё раньше предполагалось, что в этом селе медсанбат и тыловые подразделения проведут дневной отдых и дождутся указаний о месте дислокации своих подразделений. По рассказам Дуркова и Герасимова, они, опередив колонну батальона, по крайней мере на час, полагали, что сумеют за это время не только закусить, но и отдохнуть.
В этом селе, не затронутом войной, почти никто не был эвакуирован. Колхозники жили в своих домах, как и до войны. Через село вот уже более месяца ежедневно проезжало большое количество машин с беженцами, войсками. Большая часть их не останавливалась, следовала к железнодорожным станциям Войбокало или Жихарево, где их уже ждали составы, чтобы увезти вглубь страны. На этих станциях были организованы специальные питательные и медицинские пункты. Прибывшим немедленно оказывалась медпомощь и организовывалось рациональное питание. В Кобоне же останавливались лишь случайные машины.
Жители Кобоны, зная положение с питанием в Ленинграде, в большинстве бесплатно подкармливали своими домашними продуктами (главным образом овощами, а иногда и молоком) шофёров и случайно остановившихся беженцев. Но среди крестьян были и такие, которые старались на этом нажиться, а так как голодные люди при виде обильной еды совершенно теряли рассудок, и за булку хлеба отдавали костюм, пальто или сапоги, то этим спекулянтам доставались порядочные барыши.
Случилось так и с санбатовцами, приехавшими вместе с Дурковым, и с ним самим, и с шофёром Герасимовым. Воспользовавшись алчностью приютивших их хозяев, они принялись безудержно менять различные свои вещи на продукты, которые немедленно, с жадностью изголодавшихся людей, поедали. Напрасно некоторые медсёстры, например, Екатерина Васильевна Наумова, пытались унять аппетиты молодёжи, те их не слушали, тем более что им подал пример ехавший с ними врач.
Дурков имел большие запасы папирос, а в Кобоне, как, впрочем, и других местах, расположенных по эту, да и по ту сторону блокады, дело с табаком обстояло очень плохо. Табачные изделия ценились дорого. Во время нахождения в блокаде, когда выдавался ещё каждую десятидневку командирский паёк, в который входили папиросы, Дурков сделал запасы. Сам он не курил, а своим товарищам из пайка выделял очень мало, даже во время начавшегося табачного голода выпросить у него несколько папирос было делом трудным. Благодаря этому, у него и скопилось довольно значительное количество папирос. А здесь это оказалось вещью, ценимой на вес золота. Правда, он этого не знал, и потому за то, что ему с удовольствием отдали бы за одну пачку папирос, платил пятью. Так или иначе, его желание сбылось: за десять или пятнадцать пачек папирос ему нажарили на кусковом сале большую сковородку картошки с луком и дали ещё целую буханку хлеба. Пока он поедал это огромное количество еды (сковородка вмещала, вероятно, килограмма два картошки и около полкило сала), на дворе у этого дома открылся настоящий базар. Девушки-медсёстры распродали, вернее, разменяли, всё, или почти всё, своё гражданское имущество, оставленное для повседневной носки. Были поменяны на хлеб, картошку, молоко, лук, солёные огурцы, яйца — рубашки, кофточки, лифчики, туфли, чулки и другие вещи дамского туалета. Некоторые пустили в обмен даже полученное ими красноармейское бельё. Герасимов сумел на военные ботинки, неизвестно каким образом оказавшиеся у него, и на кое-какое личное барахло выменять даже бутылку водки с соответствующей закуской, и через полчаса после этого лежал в машине мертвецки пьяный.
Дурков, осилив свою картошку, свалился в беспамятстве. Многие медсёстры объелись до рвоты и лежали в разных углах отведённой им комнаты, чуть живые. Одним словом, когда колонна батальона прибыла в Кобону, то по селу уже носился слух о каком-то командире и медсёстрах, которые отравились едой и сейчас помирают.
Перов, комиссар и Алёшкин, услыхав такие разговоры, прежде всего приняли меры, чтобы местное население не заключало никаких торговых сделок с личным составом медсанбата, а сделать это было нелегко. Начальнику штаба Скуратову пришлось собрать около себя с десяток наиболее надёжных бойцов из санитаров и выздоравливающих, окружить ими колонну машин, стоявшую в конце села, и чуть ли не силой оружия разгонять и жителей с продуктами, и своих людей, старавшихся тем или иным способом продукты эти заполучить. На помощь ему пришли комиссар и почти все врачи, которые особенно чётко понимали, к чему может привести переедание после длительной и тяжёлой голодовки.
Алёшкину было поручено выяснить, кто эти командир и девушки, отравившиеся пищей, о которых толковали сельчане, и принять меры по оказанию им необходимой помощи. Перов и комиссар предполагали, что это мог быть Дурков с медсёстрами, их машина до сих пор не была найдена. Борис, взяв с собой Картавцева, трёх медсестёр из госпитального взвода и нескольких санитаров, направился на поиски пострадавших, с помощью местных жителей их вскоре удалось разыскать. Когда Алёшкин увидел, что это действительно Дурков и операционно-перевязочные сёстры его роты, разозлился до предела. Он с гневом обрушился на алчных хозяев, пообещав, что за подобные действия их привлекут к суду военного трибунала, чем, конечно, основательно их напугал. Затем он попытался поговорить с пострадавшими, но выполнить это практически не удалось. Послав одну из сестёр с санитаром за необходимыми инструментами и врачами из госпитального взвода и, прежде всего, за Прокофьевой, приказал хозяевам дома немедленно накипятить как можно больше воды, а самим временно убираться прочь. При этом заметил, пусть скажут спасибо, что он их сейчас же не арестовывает и не отправляет в тюрьму. Не на шутку струхнувшие крестьяне, вскипятив большой котёл воды, потихоньку ушли со двора, махнув на своё добро рукой. Пусть уж пропадает всё, самим бы только целыми быть.
К чести всех медсанбатовцев надо сказать, что никто из них не тронул не только ничего из вещей хозяев, но даже не прикоснулся ни к одному кусочку хлеба, находившемуся в доме.
Вскоре работа закипела. Решили всем принудительно промыть желудки. Этой довольно унизительной неприятной процедуры избежали только три медсестры
— Наумова, Тарасова и Шуйская, которые, хотя и поддались общему соблазну товарообмена, но поели выменянные продукты очень умеренно. Тем временем один из санитаров обнаружил и пьяного шофёра. Поскольку он пытался бунтовать, его связали и доставили к комбату.
Забегая вперёд, скажем, что по приказанию начальника штаба дивизии дело Герасимова передали в трибунал. Шофёра признали виновным в самовольном угоне машины из следовавшей по военному приказу колонны, в пьянстве на боевом посту и приговорили его к десяти годам лишения свободы с заменой их штрафной ротой. Дурков отделался десятью сутками ареста только потому, что он ехал, как пассажир, а не командир машины.
Пострадавшие после промывания желудка почувствовали себя лучше, и только оставалась слабость и какая-то апатия. Всех их уложили на носилки и в эту ночь оставили в том же доме. Чтобы они не повторили подобной глупости, несмотря на их бурные протесты, а иногда слёзы и ругань, все выменянные ими продукты были у них отобраны.
Возня с этими «обжорами», как их окрестили потом в медсанбате, отняла полдня. Тем временем повара по указанию Прохорова уже приготовили обед, причём сделали его уже не по нормам голодного Ленинграда, а по существовавшим на Волховском фронте, в распоряжение которого поступила 65-я стрелковая дивизия, а, следовательно, и 24-й медсанбат. По требованию Прокофьевой всем выдали только половинную порцию обеда. Что это было разумно, Борис испытал на самом себе. Съев даже половину, он через некоторое время почувствовал такую тяжесть в желудке, такие боли в нём, что на практике понял, как же страдали те, кого прозвали «обжорами». Между прочим, все после обеда чувствовали себя плохо. Выручил комиссар, он договорился с несколькими хозяевами, и к вечеру объявил, что одно из лучших русских лекарств — это баня. Бани уже истоплены, и он приглашал санбатовцев приступить к мытью и обязательно с паром. Все с радостью согласились, так как по-настоящему не мылись с Карельского перешейка, то есть около трёх месяцев.
После мытья в горячих парных люди почувствовали себя значительно лучше. Однако к оставшейся половине обеда никого не тянуло, ограничились кружкой горячего сладкого чая с куском свежего настоящего ржаного хлеба.
Начсандив Емельянов в Кобоне не задерживался. Он проехал на своей машине в штаб дивизии, который должен был временно разместиться в Войбокало, для того, чтобы узнать, какое задание получила дивизия, где находятся полки и куда следует направиться медсанбату.
Поздно вечером все спали на полу нескольких изб, занятых подразделениями батальона. Бодрствовали, кроме часовых, только комбат, комиссар и Борис. Двое последних играли в шахматы. Оказалось, что комиссар — страстный, хотя и неважный шахматист, а, так как Алёшкин тоже очень любил шахматы, то ещё под Ленинградом они иногда коротали время за шахматной доской. Как же было не поиграть теперь, когда они были сыты, чисто вымыты и впервые за полгода войны находились в тёплой, светлой избе, где не нужно было подставлять котелок под капающую с потолка воду, ежеминутно подкидывать дрова в докрасна раскалённую или сразу же остывающую печурку!
В разгар одной из самых острых партий явился Емельянов. Он рассказал, что части дивизии получают пополнение из сибиряков — здоровых, сильных, хорошо обмундированных людей, и из представителей средней Азии — киргизов, узбеков и других. Все они как будто здоровы, но представители азиатских национальностей в большинстве своём почти совершенно не знают русского языка. Очень многие из них не служили в армии, а командиров, даже младших, не говоря уже о средних, с ними прибыло совсем мало.
— Несмотря на то, что части дивизии фактически ещё не укомплектованы, нам уже отвели участок обороны, и мы должны будем его немедленно занять. Дело в том, что дивизии и части, участвовавшие в освобождении Тихвина и отогнавшие фашистов на теперешние рубежи, пополнения не получали. Они измотаны и обескровлены в процессе наступления до предела и держат оборону сейчас прямо-таки каким-то чудом. Немцы могут разгадать это каждую минуту и, если соберут даже не очень значительный кулак, то легко прорвут эту жиденькую оборону, вновь захватят Тихвин, а там и Волхов, продвинутся дальше и осуществят свои планы о соединении с финскими войсками, находящимися восточнее Ладоги и Онеги. Это создаст крайне тяжёлое положение, поэтому и решено вывести из-под Ленинграда 8-ю армию, пополнить её по возможности личным составом и техникой и передать ей оборону этого участка фронта. Одной из первых прибывает наша дивизия, и потому она должна занять передовую линию обороны. Дивизия, очевидно, займёт участок южнее станции Назия, шириной по фронту километров 15–20. Медсанбат должен дислоцироваться так, чтобы быть на более или менее равном расстоянии от всех частей. Надо приготовиться к тому, что объём помощи придётся оказывать большой, так как армейских госпиталей пока нет: часть их ещё в кольце блокады, а прибывшие из других армий пока не развернулись. В Жихареве размещается один полевой госпиталь, который забит до предела, однако пока рассчитывать можно только на него. По моему мнению, — сказал Емельянов, показывая на карте, — лучше всего было бы, если бы медсанбат смог разместиться в лесу около посёлка Александровка. Вот, посмотрите.
Борис чуть не вскрикнул: «Как, и тут Александровка! Как хорошо, что до нашей Александровки немцы всё-таки никогда не смогут дойти, — подумал он. — Напишу об этом Кате, пусть знает, что и я в Александровке». Ему почему-то обязательно захотелось остановиться в этом посёлке.