Все врачи считались с её мнением, боялись её заключения, если оно было обвиняющим. Некоторым из хирургов уже пришлось понести довольно строгое взыскание по материалам её вскрытия. Плохое качество работы, отмеченное в актах, составленных Евгенией Васильевной, вызывало быструю реакцию начальства. К счастью для хирургов 24-го медсанбата, у них пока всё шло гладко, и серьёзных замечаний, способных вызвать нежелательные последствия, в их адрес со стороны патологоанатома пока не поступало.
Однако в этот раз «свой любимый» 24-й медсанбат (как в шутку про него говорили в районном эвакопункте, где она официально числилась) Шацкая подвела. Там находилось десять трупов и её уведомили о том, что батальон передислоцируется, поэтому нужно произвести срочное вскрытие. Она, хотя и приехала сразу после вызова, быстро управиться со своим делом не смогла, ведь работала Евгения Васильевна только при дневном освещении, а январские дни, в особенности под Ленинградом, очень коротки. Обычно в день она вскрывала не более пяти трупов, таким образом, на работу могла затратить, по крайней мере, два дня, да ещё сутки на оформление актов, а когда она приехала, медсанбат уже начинал свёртываться.
В последний день, когда всё было погружено и готово к отправке, оставались невскрытыми два трупа, Перов стоял над ней и, не особенно стесняясь в выражениях, требовал от патологоанатома актов и разрешения на захоронение. Евгения Васильевна, даже рискуя лишиться расположения своего приятеля, была неумолима и, пока не закончила полного обследования последнего тела, согласия на погребение не дала. Они только договорились, что акты будут ею составлены и переданы в медсанбат позднее. Шацкая заверила, что в них никаких обвинительных заключений не будет, поэтому никто не волновался. Тем не менее вынужденная задержка поссорила этих двоих, и лишь месяца через четыре они помирились.
Наконец, колонна медсанбата тронулась и через несколько часов, проехав по разрушенным пригородам Ленинграда, выехала на знакомую дорогу Карельского перешейка. К вечеру этого же дня она остановилась в густом лесу, в двух километрах от берега Ладожского озера рядом с какой-то железнодорожной веткой, на которой стояло несколько вагонов четвёртого класса. Прибывший в медсанбат руководитель переправы дивизии сказал, что тыловые части, в том числе и медсанбат, будут переправляться следующей ночью, а эту и весь следующий день батальон должен простоять здесь. Он добавил, что начальник переправы разрешил разместить личный состав батальона в одном из вагонов, машины нужно рассредоточить в придорожном лесе, оставить при них часовых и замаскировать.
Через час все уютно устроились на полках вагона, печки раскалили докрасна, можно было снять верхнюю одежду. Почти каждому досталась отдельная полка, и санбатовцы развалились на них, испытывая невероятное блаженство. Борис невольно подумал, как меняются люди от изменения обстановки. «Вагон четвёртого класса, с нижними сплошными нарами — с 1920 года я не ездил в таких вагонах и, конечно, считал их самыми неудобными и несовершенными. А сейчас, растянувшись на разостланной на нарах шинели, положив голову на вещевой мешок, набитый немудрящим солдатским скарбом и книгами, чувствую себя устроившимся с большим удобством и комфортом. Эх, если бы к этому ещё кусочек сухаря, то и совсем хорошо было бы», — подумал он и, чтобы забыть о голоде, постарался заснуть. Суточная норма хлеба уже давно была съедена, и Алёшкин знал, что его мечты несбыточны. Но, видно, в жизни бывают чудеса!
В вагон вошёл Прохоров с мешком сухарей и заявил:
— Приказано выдать дополнительно по 100 грамм сухарей на дорогу. Подходите получать!
Таким образом исполнилась мечта Бориса, и он заснул не только в тепле, но и немного подкрепившись. Выпив с полученным сухарём большую кружку кипятка, он чувствовал себя почти сытым.
Через сутки колонна машин построилась, соблюдая строгие интервалы, медленно сползла на заснеженный лёд озера и по проложенной дороге направилась к далёкому противоположному берегу. Предстояло проехать по ладожскому льду немногим более 30 километров. Это было бы нетрудно, если бы ехали днём, или если бы можно было включить фары. Но машины, как призраки, двигались без света. Ночь была безлунная, тёмная, и шофёрам приходилось ориентироваться по еле заметным вехам, воткнутым по краям пути, да временами мерцающими кое-где фонариками бойцов, поддерживающих и охраняющих трассу.
Опасность движения усугублялась ещё и тем, что то тут, то там чернели полыньи от взорвавшихся авиабомб. Немцы бомбили трассу почти каждый день, и не одна машина, ухнув в полынью, скрывалась подо льдом вместе с шофёром, грузом и ехавшими людьми. Полыньи эти огораживались валиками из льда и снега, но в темноте заметить ограждения было почти невозможно. Конечно, не у каждой полыньи стоял регулировщик.
Дорога была трудна, и тем не менее в обе стороны по ней двигался почти сплошной поток машин и людей. Основные части дивизии через озеро переправлялись на попутных пустых машинах, и лишь небольшая часть двигалась пешим порядком. В основном строевые части переправились в течение двух прошедших ночей, а в эту ночь была очередь спецчастей, тыловых подразделений и артполка. Переправа медсанбата происходила хоть и медленно, но вполне благополучно. А вот дивизионный обменный пункт пострадал — две машины, гружённые обмундированием и ещё каким-то имуществом, угодили в полыньи и затонули вместе с водителями и бойцами, сопровождавшими груз.
Правда, по ледовой дороге движение шло круглосуточно, то есть машины следовали и днём, но, очевидно, в целях маскировки воинские части, вывозимые из кольца блокады, передвигались только в ночное время.
Колонну автомашин медсанбата возглавляла «санитарка», на которой ехал командир батальона, начальник штаба, командир медроты Алёшкин и несколько врачей. Как известно, эта машина вмещает одиннадцать человек, вещи ехавших сложили между скамейками, и они фактически лежали на ногах пассажиров, причиняя им при каждом толчке большие неудобства. Почти у всех были вещевые мешки, так как привезённые из дома чемоданы ещё осенью отправили по домам или выбросили во время дислокации. Один только Бегинсон оставил свой чемодан при себе. Это был обыкновенный фанерный чемодан, обитый металлическими угольниками. Бегинсон наполнил его разными вещами и, конечно, книгами, поэтому он представлял солидную тяжесть. При каждом толчке машины чемодан подскакивал и больно ударял своими острыми краями по ногам сидящих рядом. Доставалось, конечно, и самому Бегинсону, который держал этот злосчастный чемодан возле себя, но если хозяин мужественно сносил удары своего «сокровища», то Сангородский и Скуратов, сидевшие рядом, при каждом толчке разражались неистовой бранью и, конечно, не только по адресу чемодана, но и по адресу его владельца. Это вносило некоторое разнообразие в довольно скучную и утомительную поездку. Все были стиснуты друг другом и вещами и не могли даже пошевелиться. Ехали в абсолютной темноте, окна машины были закрыты плотными клеёнчатыми шторами, и Лев Давыдович мрачно шутил:
— Ну, если нырнём в полынью, то не потонем, а будем плавать, как подводная лодка, так нас загерметизировали.
Ко всему этому прибавлялось и то неудобство, что двери машины (они были в задней стенке) открывались только снаружи. Пассажиры это знали и понимали, что если машина нырнёт, то выскочить никому не удастся. Борис, сидевший у самой дверцы, подумал: «А всё-таки глупо, что мы позволили шофёру захлопнуть дверцу, мало ли что… Надо будет её немного приоткрыть, я бы придерживал её рукой. Ехать будет слегка холоднее, но зато есть какой-то шанс на спасение». Подумав об этом, он попросил Скуратова постучать в стенку кабины и попросить Перова, сидевшего рядом с шофёром, остановить на несколько минут машину. Тот исполнил его просьбу, и на одной из площадок для разъездов, а такие были устроены почти через каждые полкилометра, «санитарка» свернула в сторону и остановилась. Остальные машины колонны продолжали своё движение вперёд. Для решения вопроса о дверце понадобилось немногим больше минуты: её открыли, к ручке прицепили чей-то поясной ремень, и Алёшкин, сидевший крайним, держал его в руке, не позволяя дверце открываться широко, и в то же время ногой, вставленной в щель, не давал ей захлопнуться. Такие перемены сразу улучшили состояние ехавших: в машину теперь поступал свежий воздух, пожилым людям стало легче дышать. Кроме того, в узкую щёлку двери близсидящим всё-таки можно было хоть что-нибудь видеть. И, наконец, стало понятно, что в случае какого-нибудь несчастья есть шанс покинуть машину.
Последнее, впрочем, было надеждой призрачной: за сутки ожидания переправы медсанбатовцы успели узнать, что если машина попадала в полынью, то никто из ехавших и в кабине, и в кузове не успевал и крикнуть. Машина погружалась мгновенно, а ледяная вода, видимо, так сковывала движения тонущих, что они камнем шли на дно. Во всяком случае, как говорили, ни одного человека, попавшего через полынью в воду Ладоги вместе с машиной, спасти не удалось.
Естественно, что из-за остановки машина комбата теперь оказаться в голове колонны уже не смогла, лишь сумела вклиниться в середину. Перова это не очень огорчало: он рассчитывал, что при выезде на берег колонна остановится, и они займут своё место впереди.
Кстати сказать, замыкала колонну тоже «санитарка», в которой ехали комиссар медсанбата Прохоров, Прокофьева, её медсестра и начсандив Емельянов. Он уже более или менее оправился от своей болезни и, хотя всё ещё испытывал большой страх ко всякому передвижению по льду, остаться в ленинградском госпитале не захотел, а решил следовать со своей дивизией.
Так, волею случая в голове колонны теперь оказалась вторая санитарная машина, в которой сидели операционные и перевязочные сёстры и фармацевты. В кабине ехал врач Дурков, его поместили сюда потому, что в последнее время, видимо, в связи с голодом и авитаминозом, у него появилось какое-то осложнение в месте старого перелома ноги. Мы, кажется, уже говорили, что ещё студентом при неудачном прыжке он получил открытый перелом правой голени, вследствие чего нога эта стала короче, голень была искривлена, и при ходьбе Дурков прихрамывал. По этой же причине он не мог носить сапоги, а чтобы как-то компенсировать неполноценность ноги, в правый ботинок подкладывал комок ваты или тряпок. Из-за длительных нагрузок и неблагоприятных условий, в которых он находился во время блокады, место перелома воспалилось, опухло и причиняло ему сильные страдания.
Когда колонна машин медсанбата достигла берега, регулировщики, следившие за переправой, видимо, получив сведения о приближающихся самолётах противника, остановиться не разрешили, а потребовали скорейшего отъезда от берега. Шофёр в машине Дуркова, Герасимов, молодой, горячий водитель (его машина была одной из лучших) отличался и лихачеством. К моменту окончания переправы посветлело, дорогу стало видно лучше, и Герасимов, прибавив газу, оторвался от колонны. Заметив это, он предложил Дуркову ехать ещё быстрее, чтобы попасть в Кобону, пока не собрались все, выбрать себе получше жильё и «пожрать как следует». Это предложение Дуркову показалось заманчивым, и их машина помчалась со всей возможной для неё быстротой.