Совещание длилось два дня, проводилось оно лично начальником сануправления фронта, генералом Верховским. Алёшкин выступал в прениях и ближе познакомился и с этим генералом, и с главным хирургом фронта, профессором, бригадным врачом Куприяновым. Как мы уже знаем, они встречались в 24-м медсанбате осенью и теперь при встрече узнали друг друга.
Борис и Виктор Иванович остановились у знакомых Перова, это были люди искусства. Глава семьи — отличный пианист, страстный поклонник Соловьёва-Седого и такой же ярый ненавистник Дунаевского, — так, по крайней мере, понял Борис из споров, происходивших за ужином. Ужин представлял собой сухой паёк и 500 граммов спирта, привезённые гостями. Супругой пианиста была певица ленинградской оперетты. Когда Борис с ними познакомился, то предположил, что им, по крайней мере, лет по 45 — такими морщинистыми, худыми и малоподвижными они выглядели. Как же он удивился, когда узнал, что оба они были моложе его почти на пять лет. Из разговоров гости узнали, в каком отчаянном и бедственном положении находилось население Ленинграда, как много ежедневно умирало людей, некоторых из них даже некому было хоронить, они оставались в своих нетопленных квартирах-склепах.
Вместе с тем Алёшкин и Перов узнали и то, что их немало удивило. Оказалось, в Ленинграде действуют некоторые театры, проходят концерты, в том числе симфонические, а молодой композитор Шостакович только что закончил и готовил к исполнению новую симфонию. Получалось, как бы ни зверствовали немецкие артиллеристы и лётчики, Ленинград не только существовал, но и жил.
Эти слова, услышанные от голодных, истощённых, так внезапно постаревших людей, показались Борису настолько возвышенно величественными, что он даже не нашёлся, как на них ответить, только подумал про себя: «А ведь это замечательно, что мне пришлось служить в войсках, защищающих такой город, населённый такими людьми. Фашистам этот город не взять никогда, враг так же будет отброшен от его стен, как это произошло под Москвой. Только когда?.. Скорее бы, пусть эти замечательные люди успеют до этого дожить».
В один из перерывов между заседаниями Борис сходил в эвакогоспиталь № 74, там уже не оказалось и Розалии Самойловны Крумм. В связи со значительным ухудшением её здоровья она была эвакуирована вместе с сопровождаемой ею группой раненых уже по новой «Дороге жизни». Не оказалось в госпитале и профессора, который консультировал Бориса. Как объяснила встретившая Алёшкина медсестра, знакомая ему по предыдущему посещению, профессор умер в конце ноября.
После обеда следующего дня, получив медикаменты, немного перевязочного материала, новое наставление по обработке ран и специальные отметки на своих командировочных предписаниях, Алёшкин и Перов тронулись обратно. Ехали они на этот раз не в кабине, сквозь замёрзшие стёкла которой ничего не было видно, а наверху, в кузове. Проезжая по улицам Ленинграда, они внимательно осматривались кругом. Вид страдальца-города, который открывался им за каждым новым углом, на каждой следующей улице, передать словами очень трудно, это было что-то ужасное. Алёшкин невольно вспомнил Уэллса с его «Борьбой миров» или «Войной в воздухе».
«Нет, — подумал он, — любому фантасту, даже такому талантливому, не описать той ужасной действительности, которая встаёт перед глазами буквально на каждом шагу». Вот дом, вернее, полдома. Бомба снесла его половину, а другая половина ещё стоит, видны внутренности квартир и комнат, разрезанных пополам, — как пирог, разломанный каким-то великаном. Дом показывает свою начинку: столы, стулья, картины, валяющаяся на полу посуда, кровать, одними ножками висящая в воздухе, детская коляска, каким-то чудом державшаяся на разорванной водопроводной трубе, розовый матерчатый абажур, качающийся от ветра, продолжает висеть в этой страшной до боли сердца половине столовой. И всё это покрыто слоем пыли от разрушенных кирпичей и штукатурки и присыпано свежим, девственно белым снежком.
Сугробы на улицах, через которые с трудом пробивалась полуторка; мёртвые трамваи, троллейбусы, беспомощно стоящие на своих путях, застигнутые артналётом или бомбёжкой во время маршрута — из-за повреждений вылетели стёкла, разлетелись двери, порвались и скрутились зловещими спиралями провода, — умершие на своём посту стоя, как умирали и доблестные защитники города. И ко всему этому полное безлюдье. Впрочем, нет, вот и люди. На тротуаре, в сугробе, на санках лежит завёрнутый в какое-то одеяло труп, кажется, старика. Около него никого, наверно, не довезли до кладбища, ведь в Ленинграде сейчас хоронили так. Не хватило сил, вот и оставили его, где пришлось. На следующей улице ещё труп — этот сидит, прислонившись к фундаменту дома, видно, шёл, ослабел, присел отдохнуть, да так больше и не поднялся.
Когда по Литейному мосту переезжали Неву, то около него заметили очередь людей, копошившихся на льду. Долго присматривались к ним, так и не смогли понять, что они там делают, подумали, что пытаются ловить рыбу. И только уже потом от раненого лейтенанта, возвращавшегося из госпиталя в свою часть и подсаженного ими по дороге на одном из КПП, Борис и Перов узнали, что таким образом ленинградцы добывают себе питьевую воду: черпают из проруби кружками, кастрюльками и даже просто разливательными ложками. Наливают в кастрюлю побольше, поставленную на какую-нибудь картонку или фанерку, и везут домой, иногда за несколько километров.
— Кое-что и довозят, — с горечью сказал лейтенант, — нести в руках нет сил, санок заблаговременно не купили, колодцев во дворах до войны вырыть не догадались, — уже зло закончил он.
«Да, — думал Алёшкин, — такого, кажется, никому испытывать не довелось. Ну, дорого же должны заплатить за это фашисты! Не простит советский народ такого, никогда не простит!»
Глава двадцатая
На другой день после возвращения Перова и Алёшкина из Ленинграда командира и комиссара медсанбата вызвали в штаб дивизии. Вечером созвали всех командиров подразделений и объявили им, что дивизия настолько истощена, что далее удерживать занятый пятачок не может. Её заменили другим соединением, а она вошла в состав 8-й армии и вместе с ней должна переправиться через Ладожское озеро по новой ледяной дороге, чтобы в будущем воевать на Волховском фронте по ту сторону кольца блокады. Части дивизии уже начали сниматься с фронта, они будут направляться на попутных машинах и пешим порядком к пристани Осиновец на Ладоге, чтобы пересечь озеро, а затем через Кобону и железнодорожную станцию Войбокало пройти к тому участку фронта, где приказано держать оборону.
Медсанбат должен свернуться, погрузить имущество и людей на машины и следовать к Осиновцу, там ожидать своей очереди на переправу через озеро. Переправляться будут ночью, чтобы не попасть под бомбёжку, не привлекать внимания противника, а главное, не дать ему понять, что какие-то воинские части уходят из-под Ленинграда.
Сейчас предстояло самое трудное: снять, свернуть и погрузить палатки, собрать и упаковать всё имущество. Командиры, собравшиеся в землянке комбата, понимали, что это потребует много сил, a их у людей батальона почти не было. Решили привлечь к этой работе всех выздоравливающих, в нарушение полученного приказа задержав их отправку в части, и впоследствии увезти их с собой. Мысль эту подала Прокофьева, посоветовав доложить начальнику штаба дивизии, что отправка этих раненых пешим ходом, как следовали почти все остальные бойцы стрелковых частей, может привести к утяжелению их состояния и задержке выздоровления. Так и было сделано. Этот вынужденный обман спас большую часть имущества медсанбата и в особенности палаточный фонд, да и на здоровье раненых действительно отразился положительно.
Как и при прошлой передислокации, стены развёрнутых палаток пришлось вырубать изо льда, только теперь снега и льда было значительно больше, поэтому края пострадали ещё сильнее. Да и сами палатки замёрзли крепче, сворачивание их стоило огромных усилий, и тюки получались такими громоздкими и несуразными, что с трудом удавалось погрузить две палатки на полуторную машину, тогда как обычно на неё грузилось их три.
Но так или иначе, с болью, со слезами, с руганью, с сорванными ногтями и израненными руками всё имущество было уложено, машины заправлены горючим по полному баку (чего не было уже давно), и санбатовцы были готовы тронуться в путь. Задержка произошла по совершенно непредвиденным обстоятельствам: не успели похоронить всех умерших. Оставить трупы непохороненными значило навлечь на себя крупные неприятности, да и просто было совестно бросать так своих. И вот, колонна машин, готовая к отправке, и люди, топчущееся около них на всё усиливающемся морозе, ждали, пока закончится эта грустная, но уже ставшая такой обыденной и привычной, церемония.
Задержка с погребением произошла по следующим причинам. Ранее умерших в медсанбате хоронили ежедневно, как мы уже описывали — копали могилы или использовали воронки, и шло это дело без задержки. Для этих целей специально были выделены два санитара, которые брали себе в помощь человек трёх из команды выздоравливающих, а руководил процессом один из писарей штаба. Он же, совместно с начальником штаба Скуратовым, наносил на карту местоположение могил.
С 10 декабря 1941 года этот порядок изменили. По приказу начсанупра фронта каждому умершему в госпитале, медсанбате дивизии или медсанроте бригады нужно было провести вскрытие с помощью армейского патологоанатома, который составлял акт о причине смерти. Лишь после этого разрешалось хоронить труп. Приказ этот был очень строгим, и кое-кому из лиц, нарушивших его, как стало уже известно, пришлось серьёзно пострадать, вплоть до снятия с должности и даже понижения в звании, поэтому рисковать никому не хотелось. А единственный патологоанатом, обслуживавший эту группу госпиталей и медсанбатов, Евгения Васильевна Шацкая, не успевала делать это своевременно. Трупы быстро замерзали, и потому вскрытие требовало много труда. Хотя имевшиеся у неё в качестве помощников санитары (ранее служившие в одном из ленинградских моргов) были людьми опытными, всё-таки каждое вскрытие отнимало порядочно времени. Она приезжала в медсанбат раз в неделю, и даже реже. Хотя, как впоследствии стало заметно, пребывание её в 24-м медсанбате и особенно беседы с командиром батальона Перовым доставляли им обоюдное удовольствие, эта щупленькая, худенькая, беленькая женщина слишком часто в расположении батальона появляться не могла.
В ожидании вскрытий пришлось организовать морг в одном из углов территории медсанбата. В стороне от жилых палаток и землянок с помощью маленьких ёлочек, воткнутых в сугробы снега, был образован небольшой, метров семь на семь, четырёхугольник с узким входом. В центре его на расчищенной площади установили сколоченный из досок стол на ножках, вбитых в мёрзлую землю. Вдоль стен из снега и ёлок укладывались умершие — иногда их накапливалось столько, что даже не в один ряд. Санитарам Евгении Васильевны при подготовке трупа к вскрытию приходилось прибегать к горячей воде, а в отдельных случаях применять пилы и топоры. Но несмотря на такие варварские действия, разогревая внутренности тел горячей водой, эта дотошная женщина, в совершенстве владевшая своей специальностью, умудрялась достаточно точно определить и характер ранения, и степень его тяжести, и качество оказанной хирургической помощи, и, главное, установить фактическую причину смерти. Её акты отличались беспристрастностью, суровостью и в то же время справедливостью.