На следующее утро, во время дежурства Алёшкина в операционный блок зашёл Перов. Он вызвал Бориса в предоперационную и сказал, что к нему есть особый пациент.
— Кто же такой? — спросил Борис.
— Это директор военторга нашей Невской оперативной группы. По приказанию командования он лично проверял работу автолавок, курсирующих по тылам дивизий и бригад. Ну, а ты знаешь, что наши тылы под постоянным миномётным и артиллерийским обстрелом, вот и он угодил под такой налёт. Машину, на которой он ехал, основательно покалечило, одного из его спутников тяжело ранило, его прооперировал Бегинсон и уже отправил в госпиталь. Машину чинят наши шофёры, а самого директора, кстати, он в звании интенданта первого ранга (носит три шпалы), пока я приютил у себя, тем более что у него с собой порядочный запас коньяка оказался. Сказал, что, кроме как у тебя, ни у кого оперироваться не желает. У него застрял осколок где-то в середине ладони и, видимо, причиняет ему страдания. Бегинсон предлагал удалить, но только под общим наркозом, а Гольдман, так звать директора, наркоза очень боится. Говорит, что его раз оперировали под наркозом, так он от него чуть не умер. В батальоне все считают, что лучше тебя никто местное обезболивание не делает, вот и решили ждать твоего возвращения, да и он про тебя в армейской газете ещё на Карельском перешейке читал. Ну как, вести? — закончил свой рассказ Виктор Иванович.
Борис усмехнулся:
— Ну, ладно, веди, посмотрим на твоего директора. Видно, хороший коньяк у него был, что ты так хлопочешь.
— Да ты не смейся, он и тебя не забудет. Это настоящий торговый работник, ловкач! У него в машине, наверно, целая куча разного добра.
Через несколько минут раненый уже вошёл в операционную и с надеждой обратился к Алёшкину, приступившему к осмотру раны:
— Скажите, товарищ военврач, а пальцы будут двигаться? Ведь рука-то правая, — неожиданно тонким голосом прозвучал вопрос этого высокого толстого мужчины, явно напуганного своим ранением.
— Посмотрим, посмотрим, думаю, что будет, — ответил Борис, делая первый укол 0,25-процентного новокаина.
Раненый, конечно, уже лежал на столе. Через несколько минут, когда обезболивание было полностью введено, рана на ладони, имевшая неровную звёздчатую форму, немного расширена, Борис нащупал пинцетом осколок, застрявший между третьей и четвёртой пястными костями, и извлёк его. Он убедился, что ни крупные сосуды ладони, ни сухожилия сгибателей третьего и четвёртого пальцев не повреждены. Осколок был величиной с небольшую фасоль, плоской формы и довольно острыми краями. Каким чудом он не повредил ладонной артерии и сухожилий, для Бориса было загадкой. Благодаря своей форме осколок врезался в ладонь, и рана почти не имела размозжённых краёв. Проникнув внутрь, он прижал к одной из костей веточку проходящего к третьему пальцу нерва, чем и причинял раненому сильные боли.
Очистив края раны, Борис решился, в нарушение всех правил (уже вторично на этом месте дислокации), зашить рану, что и исполнил, введя под кожу больному противостолбнячную сыворотку, а в рану — и противогангренозную. После наложения бинта и лёгкой фанерной шины, он посоветовал раненому пожить несколько дней в санбате, и, если не будет повышаться температура и беспокоить боли, то явиться на перевязку через три дня.
К вечеру Гольдман стал чувствовать себя настолько хорошо, что решил ехать в штаб группы, чтобы доложить о выполненном задании, а также и о своём ранении. Больше его Борис не видел. Он даже не приехал, чтобы снять швы.
Как-то в свободное от работы время Борис сидел в землянке Перова, с которым он не то что подружился, но после отъезда Таи стал как-то чаще и ближе встречаться, ведь как-никак он был тоже «свой» — нальчикский, кабардинский. Из всех кавказцев, кроме Бориса, в медсанбате остался он один. Так вот, сидя с ним за кружкой горячего чая (заварной чай в батальоне ещё был, а вот сахар уже кончился), Борис немного насмешливо сказал:
— Что-то твоего военторговского приятеля не видно, даже спасибо не сказал, уехал. Хорошо бы сахарку от него разжиться, хоть бы показаться приехал. Как у него там рана-то? Не дай Бог, к большому какому-нибудь медицинскому начальству на глаза попадёт — скандалу не оберёшься.
— Это почему? — забеспокоился Перов.
— Да как же, ведь я зашил ему рану-то, а этого делать нельзя.
— Да-а?! — недовольно протянул Перов. — Эх ты, наделал делов! Действительно, может скандал выйти. Дёрнул тебя чёрт инициативу проявлять!
Однако под наплывом дальнейших событий, а их в батальоне происходило каждый день столько, что хоть отбавляй, про Гольдмана они оба как-то забыли. Он о себе напомнил сам.
Как-то, придя с дежурства в свою землянку и зажигая стоявшую на столе, сделанном из ящика от перевязочного материала, маленькую коптилку, Борис увидел на топчане довольно объёмистый пакет. Он удивился и только хотел его рассмотреть, как в землянку вошёл Игнатьич с котелком супа из пшённой крупы, который был теперь ежедневной и почти единственной пищей всех медсанбатовцев, да и того давали всего на два-три пальца от дна котелка. Многие санитары и даже некоторые врачи — Дурков, Картавцев и другие, чтобы создать хоть какое-то впечатление сытости, добавляли в котелок ещё стакана два кипятка, и эту, по существу, уже почти совсем пустую воду, выпивали чуть ли не залпом. К этому времени нормы довольствия, хотя с ноября пока ещё и не сокращавшиеся, вследствие фактического отсутствия продуктов, дошли до того, что весь состав батальона начал по-настоящему голодать.
Игнатьич поставил котелок на стол, положил около него кусок сухаря размером с ладонь маленького ребёнка и толщиной в один сантиметр и сказал: