А это не так-то просто. Иногда доказательства исходят из таких деликатных источников, что их невозможно привести в суде, иногда — от агентов, появление которых в судебном заседании способно подорвать оперативные возможности последних или даже поставить под угрозу их самих и их связи. В других случаях это могут быть полученные незаконным путем, а, следовательно, неприемлемые для суда улики, как, например, несанкционированный радиоперехват. Наконец, всегда остается вероятность того, что жюри подвергнет сомнению правдивость и точность показаний свидетелей обвинения. Иными словами, путь, по которому продвигается обвиняющая сторона, усыпан шипами. Наилучший способ избавиться от подобных неприятностей попытаться склонить подозреваемого человека к саморазоблачению.
Это незамедлительно освобождает процесс от юридических споров по поводу законности, обеспечивает безопасность секретных источников, от которых поступили улики, и делает поведение присяжных заседателей более предсказуемым.
Если же подозреваемый отказывается признать свою вину, то он тем самым перекладывает все сомнения и трудности на обвиняющую сторону. Не исключено, что в ситуации, когда источники занимают слишком «деликатное» положение или когда улики недостаточно убедительны и требуют дополнительной независимой экспертизы, контрразведка может вообще отказаться от судебного преследования. Если дело все же открыто, компетентный адвокат способен добиться оправдательного приговора, подвергая сомнению достоверность улик и доверие к свидетелям. Даже при самом неблагоприятном раскладе, то есть в случае успешного обвинения, можно найти утешение в том, что вы обрекли шанс на затяжную битву. В данном случае, это лучше, чем преподнести им победу на блюдечке.
С учетом всего сказанного, мой ответ на первый вопрос категоричен: однозначная рекомендация всем агентам никогда, ни при каких обстоятельствах, даже если перед ними лежат доказательства, не признавать свою вину. Отрицай все, и у тебя появится шанс избежать привлечения к суду, а если это все-таки произойдет, то тебя могут оправдать.
Теперь о втором общем вопросе: должен ли оперативный работник инструктировать свою агентуру о линии поведения в случае допроса или ареста?
Мне известны два случая, когда агенты задавали своим офицерам разведки этот вопрос и оба раза получали уклончивый ответ. Я могу по памяти точно процитировать один из них: «Если мы с вами будем делать все правильно, такой проблемы не возникнет».
На мой взгляд, подобная уклончивость была вызвана заботой о психологическом состоянии агента. Нехорошо, если агент только и делает, что думает о вероятности провала. Но всегда ли следует руководствоваться только психологическими соображениями? Думаю, что нет.
В послевоенные годы наблюдается поток газетных публикаций о шпионаже и контр-шпионаже, на эту тему пишутся серьезные книги и шпионская беллетристика. Любой агент, сообщающий секретные сведения несанкционированному партнеру, не может время от времени не задумываться о возможном провале, если он, конечно, начисто не лишен воображения. И если уж он спрашивает об этом, то, вероятно, потому, что данная проблема его волнует. Это тонкий вопрос, заслуживающий тонкого ответа.
На мой взгляд, даже если агент не спрашивает, его все равно следует проинструктировать. Но здесь мы вступаем на зыбкую почву, ибо многое зависит от характера агента и его взаимоотношений с оперработником.
В сентябре 1945 года в Канаде перебежал на сторону противника Игорь Гузенко, шифровальщик советского военного атташата в Оттаве. Для того чтобы добиться доверия канадцев и завоевать право на политическое убежище, он прихватил с собой ряд конфиденциальных и секретных документов. Среди них были две свежие шифр-телеграммы: из Оттавы в Москву и из Москвы в Оттаву.
В первой телеграмме речь шла о том, что некий «Алек» переводится по работе из Канады в Англию и сообщались подробные условия предполагаемой явки в Лондоне. В ответном послании условия явки были забракованы и вместо них предлагался другой вариант, когда встреча должна состояться в пабе около Британского музея в определенное вечернее время, вскоре по прибытии «Алека» в Англию.
Как сообщил Гузенко представителям канадской спецслужбы, а именно Королевской канадской конной полиции (подразделение безопасности), под псевдонимом «Алек» скрывался Аллан Нанн Мэй, английский физик, работавший в ядерном центре Чок-Ривер в провинции Онтарио.
В лондонскую штаб-квартиру СИС шифровка от канадцев пришла через британское бюро координации по вопросам безопасности в Нью-Йорке. Заниматься этой информацией должен был я, поскольку занимал должность руководителя R-9 — подразделения СИС, ответственного за работу на участке антисоветской и антикоммунистической деятельности. Поскольку Мэй был британским подданным, моим первым долгом было оповестить Роджера Холлиса, занимавшегося тем же кругом вопросов в контрразведывательной службе МИ-5.
Сообщив Холлису суть шифровки по телефону, я договорился с ним о встрече тем же утром. К моему приходу Холлис успел выяснить (видимо, в британском ядерном исследовательском центре Харуэлл), что Мэя действительно переводят из Канады в Англию. Если память мне не изменяет, он, кажется, уже находился в открытом море на борту парохода.
И Холлис, и я ясно понимали, что Гузенко говорит правду. Сложно было представить, зачем ему потребовалось называть «Алеком» Мэя, если бы это в действительности было не так. Вряд ли рядовой советский шифровальщик когда-либо узнал о Мэе, если бы тот не поддерживал какую-то связь с советским посольством. Наводила на размышление и схожесть псевдонима «Алек» с первой частью имени Мэя — Аллан. Совпадало с телеграммой также то, что Мэй переводился по работе из Канады в Англию.
По приглашению Холлиса к нам присоединился руководитель юридической секции МИ-5. Он согласился с тем, что информация выглядела убедительной, но в то же время твердо настаивал на том, что ее недостаточно для возбуждения судебного иска. Для того чтобы следствие в отношении Мэя завершилось успехом в суде, необходимо было доказать:
а) что телеграммы подлинны (Гузенко имел в посольстве доступ к канцелярским принадлежностям, пишущим машинкам, штампам, печатям и т. п. и поэтому был в состоянии изготовить телеграммы сам. С какой целью? Чтобы увеличить размер денежного вознаграждения за свою измену);
б) что за псевдонимом «Алек» действительно скрывается Мэй (то обстоятельство, что его переводили по работе, наводило на определенные мысли, но ни в коей мере не убеждало. Гузенко мог где-то узнать о предстоящем переводе и использовать этот факт для фабрикации доказательства).
Короче говоря, получалось так, что весь иск будет базироваться на ничем не подкрепленных уликах, полученных от Гузенко. Предположим, продолжал развивать свою мысль юрист, что Мэй откажется признать себя виновным. Кому в таком случае поверит жюри, состоящее из британских граждан: видному британскому физику или советскому шифровальщику сомнительного происхождения? Юрист был убежден, что директор государственной прокуратуры откажет в возбуждении судебного иска на основании только имеющихся в распоряжении МИ-5 улик.