Вернувшись к нашим местам, я увидел нахмуренную Лизу со сжатыми губами, державшую руку внутри своего саквояжа. Проследив взглядом за выходом этих троих из вагона, я убрал наган и ободряюще кивнул девушке: "Всё хорошо. Ты умница и молодец. Я с тобой".

Поставив чайник, я присел рядом и приобнял её, и она, оттаяв, облегченно мне улыбнулась.

За окном вагона уже стемнело. К этому времени крестьяне уже сошли каждый на своих станциях. Часть народа в вагоне уже лежала на разложенных и соединённых парами полках. В нашем купе-отсеке мы тоже, договорившись, разложили верхние полки и соединили нижние сиденья в сплошные лежанки. Я постелил нам с Лизой тюфяки, и под тройной стук колёс потянулась ночная дорога под уже ставший привычным шум поезда совмещенный со скрипом полок, сопением и храпом спящих людей. Я не знал, что это была за троица, проявившая столь навязчивое внимание к Лизе, и, хоть предполагал, что они скорее всего не вернутся опять, чтобы взять реванш, но на всякий случай положил наган рядом с рукой и спал вполглаза с внезапным настораживанием к каждому необычному звуку среди ночи.

К утру я закономерно не выспался, и, когда с появлением солнца народ зашевелился, и Лиза тоже проснулась, я завалился на верхнюю полку и попытался хоть немного отоспаться. Мы ехали еще полдня, уполовинили с Лизой наши запасы рыбы и хлеба, и вот въехали в город, которому скоро предстояло стать столицей страны. Поезд прибыл на Николаевский же вокзал, как и в Петрограде. Выгрузившись из вагона, мы вышли на перрон, ничуть не похожий на внутренний вид Ленинградского вокзала из моей памяти. Выйдя на Каланчевскую площадь, я поразился, какой она казалась просторной. Никаких сталинских высоток, естественно, еще не было, и три вокзала в их более-менее узнаваемом обличье были самыми огромными строениями в округе. Ну вот мы и в Москве восемнадцатого года. Что нас здесь ждёт?