— Вот и славно, — с облегчением заулыбался Годунов, который, как я заметил по его лицу, не был уверен в моем положительном ответе. — А слово я тебе непременно дам, отчего ж не дать. К тому ж ежели по судебнику государеву глядети, то нам и вовсе невместно такую мену вести, а потому будь покоен — словцо свое не сдержать мне самому в убыток встанет. А коль тебя сомнения берут, могу и пред иконой побожиться, что…

— Погоди с иконами, — остановил я его. — И без того верю. Ты ж верно сказал — ежели по судебнику царскому мы с тобой оба виноваты, выходит, лучше нам слово свое сдержать, чтоб никто не дознался. Лучше пошли к Тимохе людей, помирает ведь. Да бабку, что меня лечила, тоже надо бы. Совсем ему худо, как бы в эту же ночь богу душу не отдал.

Старушка-травница по прозвищу Вороба подоспела как нельзя вовремя — Тимоха был уже без сознания. Глядя на ее шуструю возню с умирающим парнем — ни одного движения впустую, — я про себя отметил, что бабку не зря окрестили по имени проворной птички. Все движения ее были не только быстры, но и точны — иной молодухе впору позавидовать. Позже, правда, я случайно узнал, что Вороба — это не воробей, а снарядик для размотки пряжи с веретена, выглядевший как широкая двойная крестовина, вращающаяся на своей оси. Впрочем, какая разница — это ей тоже подходило.

— Ежели бы до утра не позвали, — устало заявила она мне на следующий день, — нипочем бы не поспела подсобить, а ныне что ж, вскорости и взбрыкивать учнет. Тока в другой раз не больно-то утруждайтесь — ему теперь и половины полученного с излихом. — И она, неодобрительно поглядев на меня, поплелась спать на печку.

У Тимохи и впрямь оказалось богатырское здоровье — через день он уже пришел в себя. Правда, первое, что заявил мне Серьга, открыв глаза, было непримиримое:

— Все одно сбегу.

— Сбежишь, сбежишь, — согласился я, не став спорить.

В последующие пару дней я ему тоже старался не возражать, либо уклоняясь от ответа, либо вообще соглашаясь с его планами на будущее. Начинать разговор с бухты-барахты мне не хотелось, да и некуда спешить. Еще через день тот начал вставать на ноги и потихоньку брел к крыльцу, подолгу с наслаждением вдыхая в себя морозный воздух, которым веяло, как он почему-то решил, именно с Дона. Не иначе как вдохновлялся.

Так длилось пять дней, а на шестой я пришел к выводу, что больше откладывать откровенный разговор ни к чему, ибо чревато. Дело в том, что Вороба, перестилавшая его постель и перетряхивавшая слежавшуюся подушку, задела лавку, на которой спал Тимоха, и из-под соломенного тюфяка на пол с глухим стуком брякнулся небольшой холщовый мешочек. Я был рядом. Подняв его и заглянув вовнутрь, оставалось только присвистнуть: всего за пять дней Серьга исхитрился не просто достать емкость для хранения продуктов в дороге, но и изрядно набить ее сухарями — взвешенный хоть и на глазок мешочек явно тянул на килограмм, если не на полтора. Получалось, что оттягивать беседу ни к чему, иначе говорить станет не с кем.

Когда Тимоха вернулся со своей прогулки, я жестом указал ему на лавку возле стола, сам уселся напротив и, ни слова не говоря, вывалил перед ним содержимое мешка.

— Твое? — спросил обличительно.

— А тебе, фрязин, что за печаль? — с усмешкой поинтересовался Серьга вместо ответа.

— Да как сказать, — пожал я плечами. — Пришлось мне тут за тебя поручиться перед Борисом Федоровичем, что ты не сбежишь…

— Напрасно, — перебил он. — Надобно было допрежь меня о том спросить, а я такого слова нипочем бы не дал.

— Вот и Борис Федорович сказал, что напрасно, — согласился я. — Говорит, коль ты в него так веришь, то, ежели что, отдашь мне своего Андрюху Апостола, а сам этого забирай. Тебя то есть.

— Так Апостол при тебе? — несказанно удивился Тимоха.

— При мне, при мне, — подтвердил я. — В холопах он у меня ныне.

— Повидаться бы, — протянул Тимоха.

— О том после поговорим, к тому же хворый он, — отмахнулся я. — Пока речь о тебе. Словом, я не просто за тебя поручился, а совершил обмен.

— Выходит, мне теперь от тебя бежать? — прищурился Серьга.