«Совсем здорово, — мрачно подумал я. — И куда теперь лезть? А надо!»

С трудом выждав неделю, я осторожно завел непринужденный разговор с Воротынским и как бы, между прочим, поинтересовался, родила ли молодая боярыня — та, что невестка его старого соратника. Оказалось, что не только родила, но счастливый отец уже устраивает крестины, на которые в числе прочих пригласил и князя.

Несколько удивленный моей просьбой — очень хочется поглядеть, как на Руси крестят детей, — размышлял Воротынский над ней недолго и согласился прихватить меня с собой.

— Только о том, что ты фрязин, молчи, — посоветовал он. — Ни к чему о том прочим ведать. Дойдет до государя, кой непременно восхочет тебя повидать, а тамо невесть как сложится. Или ты передумал и ныне возжаждал к государю пред его ясные очи явиться? — Он ревниво покосился на меня.

— Нет, — тут же ответил я. — Ничего я не возжаждал. Я и говорю-то еще плохо, а иных слов вовсе не знаю. Еще ляпну что-то не то.

— Ну то-то, — успокоенно кивнул он.

Но на крестины мы так и не попали. Воротынский неожиданно свалился с острым приступом радикулита — то-то он накануне в разговоре со мной постоянно морщился — и три дня вообще не вставал с постели. Пришел Михаила Иванович в себя только через неделю. Разумеется, ждать его никто не стал. Гонец, которого князь послал с извинениями, прибыл с ответом, в котором счастливый папаша участливо желал скорейшего выздоровления и просил при случае все равно навестить.

Я честно выждал еще пару дней, после чего снова пошел к князю. Тот удивился моему напоминанию о поездке в гости еще больше, чем в первый раз, резонно заметив, что крестин я все равно не увижу.

— Да господь с ними, — беззаботно махнул я рукой. — Просто развеяться захотелось, а заодно поглядеть, как бояре живут.

— Так ведь Никита Семенович вовсе и не боярин, — возразил Воротынский.

Я замялся, не зная, что еще сказать, но князь все решил за меня.

— А и впрямь надобно тебе хоть чуток развеяться. Ты сколь уже за этими бумагами сиживаешь? Поди, третий месяц скоро пойдет? Да я бы и седмицы не выдержал. Вот завтра и поедем.

Ночью я так и не смог заснуть. Лишь под утро немного задремал и успел увидеть сон, в котором какая-то незнакомая пышная полногрудая женщина стояла передо мной с подносом, на котором было два золотых кубка. Я смотрел на нее непонимающе, тупо размышляя, что мне надо делать, потому что один из кубков я уже осушил, так чего же еше — мало, что ли? Она терпеливо ждала и только изредка облизывала сочные губы. Так и стояли друг против друга, пока я не проснулся.

Чтобы хоть как-то отвлечься от грядущей встречи, которой я ждал и одновременно боялся, уже, когда мы выехали с подворья, я рассказал Воротынскому о приснившемся.

— Да это в руку, — захохотал он во всю глотку. — Вещий твой сон, Константин Юрьич, ох вещий. — И принялся мне объяснять про поцелуйный обряд, когда к дорогим гостям непременно выходит жена хозяина дома и…

— Токмо у тебя во сне все шиворот-навыворот, — поучительно заметил князь. — Поцелуй, он допрежь чары. Но поначалу ты должон земной поклон ей отдать. Она ж тебе малым обычаем ответит, поясным, ну а тогда уж и поцелуй. Да гляди, чтоб руки за спиной были — положено, — закончил он.

Я похолодел. Как же я мог забыть об этом? И что теперь? Поцеловать… Машу? Вот так запросто?! При всех?!

Ох, заметит этот Никита, что мой поцелуй — не обычная вежливость, как пить дать заметит.

— А в щеку можно? — спросил я.

— Э-э-э нет. Токмо в уста, — отрезал Воротынский и ободрил: — Да ты не боись. У него хозяюшка раскрасавица. От такой поцелуй получить — счастье. Я, почему знаю, — начал объяснять он. — В сродстве мы с их родом, хошь и дальнем. Она же из Долгоруких, дочка князя Андрея Васильевича…