Сказать по правде, я не понимала и половины того, что творилось в церкви. Вся эта латынь на мумбо-юмбо, и бдение у Креста, и монашки, которые не ходят, а будто скользят на коньках, и раздают тумаки всем, кто не поет гимны. Я даже не особо знаю, что это за Первое Причастие такое, хотя шума из-за него немало, и подарков мне в тот день надарили, и Джим Мэдиган меня сфотографировал. Но я точно знаю, что в тот день я попробовала на вкус Тело Христово, его в маленькую белую печеньку запихнули. Печенька обязательно должна растаять во рту, а если просто ее разжевать, то Иисус вырвется на волю и начнутся серьезные проблемы. И все равно не понимаю, зачем все это. Но статуя Девы Марии, вечно улыбающаяся и словно говорящая, что тебя будут любить, что бы ни случилось… вот
Мы с Тру шарили глазами по рядам скамеек, пока не нашли Этель; она просто в глаза бросилась, потому что черная, не то что остальные. И на ней огроменная шляпа, прямо будто НЛО приземлилось Этель точно на голову. Мы с Тру преклонили колена, а потом забормотали: «Простите… Простите…» — пробираясь по ряду.
А когда подобрались к Этель, я зашептала Тру, не могла сдержаться:
— Нелл тебе говорила, что Расмуссен хочет, чтобы мы жили у него, пока маму не выпишут из больницы, потому что Голдманы должны сдавать наш дом кому-то, кто может за него заплатить?
Тру радостно кивнула. Еще утром, пока глядела в окно, я поняла, что сестра без ума от Расмуссена — она так улыбается, только когда ей по-настоящему кто-то нравится… Ладно, деваться некуда. Придется нам жить с Расмуссеном, потому что Тру на седьмом небе, а я не хочу опускать ее на землю, рассказывая о своих тайных подозрениях. Хотя переехать к Расмуссену — это как если бы Гензель и Гретель печку сами разжигали.
Глава 27
Отдать последнюю дань собрались все жители квартала. Кенфилды, и Харриганы, и О’Хара, и Фацио, и практически все прихожане церкви Богоматери Доброй Надежды. Пришли даже Бобби и Барб, инструкторы с детской площадки, так мило с их стороны. Бобби улыбнулся мне через проход, а Барб радостно помахала, словно надеясь развеселить.
После мессы, которую служил падре Джим, мы все встали и затянули «Свят, свят, свят». Как сказала миссис Хейнеманн, это был любимый гимн Сары, и почти все, кто был в церкви, начали всхлипывать заодно с нею. Кроме Тру. Моя сестра только пялилась на своды да губы облизывала. И она не виновата. Я сама настолько распереживалась, что стала давать советы Деве Марии, дескать, лучше бы ей поторопить копов — пусть скорее изловят убийцу и насильника, иначе следующие похороны, которые ей придется наблюдать, станут моими.
Когда все эти печальные вещи закончились, Этель сложила мокрый, хоть выжимай, платок назад в сумочку на защелке и сказала:
— Это были по-настоящему хорошие проводы.
И, видно, могла еще что-то добавить, потому что по лицу Этель блуждала тайная улыбка «а я кое-что знаю». Когда мы вышли наружу, Этель спросила:
— Мистер Расмуссен успел с тобой поговорить?
— Он рассказал, что Холла в тюрьму посадили, а маме стало лучше, и он хочет, чтобы мы пожили у него.
— Теперь у вас все будет хорошо. — Этель заключила меня в объятия и сжала покрепче. — Мистер Дэйв подвезет меня до дома. Ступай найди Нелл; думаю, она хочет сказать тебе еще кое-что.
Мурлыча песенку «Давно я не хожу на танцы», Этель зашагала к стоянке: шляпка-НЛО колышется от ветерка, ноги поднимаются-опускаются, как детские палки-качельки с сиденьями. Этель казалась такой большой и крепкой. Словно никогда не умрет, не заболеет, никогда никого не бросит. Я сидела в маленькой лодочке, угодившей в шторм, а Этель Дженкинс была спасательным жилетом.
— Еще увидимся, Этель! — крикнула я.
Она не обернулась, только помахала рукой: ладонь, обтянутая белой, как зефир, перчаткой, а дальше кожа цвета какао — на фоне синего-синего неба.
Мы с Тру забрались на пригорок напротив церковных дверей. Люди залезали в длинные черные машины. Генри Питерсон поглядел на меня снизу вверх и отсалютовал, будто уже был пилотом истребителя. Я ответила тем же.
И, наблюдая, как машина выворачивает в сторону кладбища, как белый похоронный флажок машет на прощанье, я будто ощутила чье-то благословение, словно заново услышала свое дыхание и стук сердца. Я знала, что этот день не забуду никогда. Как не забуду похорон Джуни. Сегодня еще одну девочку зароют в маленьком белом гробу, засыпанном розовыми гвоздиками.
Я огляделась в поисках Нелл, но тут сзади подскочил Риз Бюшам и запел своим свино-шкварочным дыханием: «Случалось ли тебе на гроб смотреть и думать, что нам всем придется умереть? Быть может, завтра ты, затянут простыней, сам ляжешь в тесный гроб, шесть футов под землей. Уже ползут друзья, могильные черви…» Миссис Бюшам ухватила сына за ухо, оттащила в сторонку и отвесила ему шлепок, как малышу. Но этот «ребеночек» лишь расхохотался и продолжил горланить как ни в чем не бывало. Тру послала Ризу короткий жест, которому ее научила Быстрюга Сьюзи, — чиркнула ладонью под подбородком. Тру все сильнее походила на итальянку или француженку. В ней уже больше от полки с заправками для экзотических салатов в «Крогер», чем от нормальной ирландской девочки. Ничего, вот мама выпишется из больницы и быстро положит этому конец.