Почта и газеты приходили в Тобольск нерегулярно, и это постоянно беспокоило Николая Александровича. День за днем в ожидании известий он просиживал у себя в кабинете, где на стенах висели портреты Императора Александра II и Царевича, но до него доходили только слухи и немного правды. Вот как это время вспоминал Жильяр:
«Одним из высших лишений во время нашего пребывания в Тобольске было почти абсолютное отсутствие известий. Письма доходили до нас очень нерегулярно и с большим опозданием. Что же касается газет, то мы были ограничены жалким местным листком, печатавшимся на оберточной бумаге, в котором публиковались только старые, запоздавшие на несколько дней телеграммы и чаще всего сокращенные и искаженные известия. Император, однако, с тревогой следил за событиями, происходившими в России. Он понимал, что страна неслась к гибели. Лишь однажды надежда возвратилась к нему, когда генерал Корнилов предложил Керенскому выступить на Петроград, чтобы положить конец агитации большевиков, которая становилась все более и более угрожающей. Его печаль была неизмерима, когда стало ясно, что Временное правительство отвергло это единственное средство спасения. Это была, как он понимал, последняя возможность избежать, быть может, угрожающей катастрофы. Я услышал тогда в первый раз, что Император пожалел о своем отречении от престола. Он принял это решение в надежде, что лица, которые желали его удаления, были способны успешно окончить войну и спасти Россию. Он опасался, чтобы его сопротивление не было причиной гражданской войны в присутствии неприятеля, и не пожелал, чтобы кровь даже одного русского была пролита из-за него» (Жильяр П.
Когда Николай Александрович, наконец, получил большой пакет газет с полным, даже чрезмерно подробным описанием восстания, он, по словам Гиббса, был потрясен больше, чем когда-либо. Это был истинный террор: разве для этого он отрекся?
«Я никогда не видел Императора таким потрясенным», — вспоминал Гиббс. «На мгновение он был совершенно не в силах сказать или сделать что-нибудь, и никто не осмелился произнести ни слова. Затем постепенно вновь началась наша обычная жизнь, но с одним отличием. Все те, кто жил вне дома, должны были переехать туда, или их больше не впускали в дом. Надвигающаяся опасность была очевидна для всех, и это сильно нас сблизило».
Какое-то время в доме губернатора все оставалось так, как было изначально с момента заключения в нем Августейшей Семьи и некоторых членов свиты. Тогда у большевистского правительства были другие задачи, которые предстояло решить с помощью лозунгов и обращений. В ноябре 1917 года в одном из таких обращений, подписанном Лениным, говорилось:
«Мусульмане России, татары Поволжья и Крыма, киргизы, казахи и сарты Сибири и Туркестана, турки и татары Закавказья, чеченцы и горцы Кавказа, все вы, мечети и молельни которых разрушались, верования и обычаи которых попирались царями и угнетателями России! Отныне ваши верования и обычаи, национальные и культурные учреждения объявляются свободными и неприкосновенными. Устраивайте свою национальную жизнь свободно и беспрепятственно. Вы имеете право на это, знайте, что Ваши права, как права всех народов России, охраняются всей мощью революции и ее органов. Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов… Вы сами должны устроить свою жизнь по своему образу и подобию! Вы имеете на это право, ибо ваша судьба в собственных руках» (
Тобольск, небольшой город в российской глубинке, до поры до времени забытый, замерзал под снежным покровом зимы. В белом здании — доме губернатора на улице Свободы — несмотря на топившиеся печи, часто бывало холодно. В письме к Анне Вырубовой, с которой она была разлучена навсегда, Императрица Александра Федоровна писала:
«…Прошедшее, как сон! только слезы и благодарность. Мирское все проходит: дома и вещи отняты и испорчены, друзья в разлуке, живешь изо дня в день. В Боге все, и природа никогда не изменяется. Вокруг вижу много церквей (тянет их посетить) и горы. Волков везет меня в кресле в церковь — только через улицу — из сада прохожу пешком. Некоторые люди — кланяются и нас благословляют, другие не смеют. Каждое письмо читается, пакет просматривается… Поблагодари добрую Ек. Вик. от нас, очень тронуты. „Father“ и Алексей грустят, что им нечего тебе послать. Очень много грустного… и тогда мы тебя вспоминаем. Сердце разрывается по временам, к счастью, здесь ничего нет, что напоминает тебя, — это лучше — дома же каждый уголок напоминал тебя. А дитя мое, я горжусь тобой. Да, трудный урок, тяжелая школа страданья, но ты прекрасно прошла через экзамен. Благодарим тебя за все, что ты за нас говорила, что защищала нас и что все за нас и за Россию перенесла и перестрадала. Господь один может воздать… Наши души еще ближе теперь, я чувствую твою близость, когда мы читаем Библию, Иисуса Сираха и т. д… Дети тоже всегда находят подходящие места — я так довольна их думами. Надеюсь, Господь благословит мои уроки с Беби — почва богатая — стараюсь, как умею — вся жизнь моя в нем. Ты всегда со мной, никогда не снимаю твое кольцо, ночью надеваю на браслет, так как оно мне велико — и ношу всегда твой браслет…
Тяжело быть отрезанной от дорогих после того, что привыкла знать каждую мысль. Благодарю за всю твою любовь, как хотела бы быть вместе, но Бог лучше знает. Учиться теперь не иметь никаких личных желаний. Господь милосерд и не оставит тех, кто на Него уповает…
Какая я стала старая, но чувствую себя матерью страны и страдаю, как за своего ребенка, и люблю мою Родину, несмотря на все ужасы теперь и все согрешения. Ты знаешь, что нельзя вырвать любовь из моего сердца и Россию тоже, несмотря на черную неблагодарность к Государю, которая разрывает мое сердце, — ведь это не вся страна. Болезнь, после которой она окрепнет. Господь, смилуйся и спаси Россию!..» (Рассулин Ю. Ю.
Вдали от городов, где жизнь проходила под лозунгом «Устраивайте вашу жизнь в полной свободе», бывший Император и его дочери, находясь под арестом, гуляли по пустому двору. Алексей Николаевич, милосердно избавленный от боли, ходил на лыжах или играл, собирая старые гвозди и куски веревок. Солдаты охраны из 2-го полка — редко из 1-го или 4-го[149] — иногда грубо вмешивались, а Никольский, непоколебимый, как скала, осматривал все вокруг, выискивая, к чему бы придраться. Однажды, когда для бывшего Императора прибыл из Петрограда ящик вина, посланный с разрешения Керенского, Никольский выбросил его нераспечатанным в реку[150]. Другой ящик был пронесен незаметно. Подозрительный Никольский осмотрел весь дом, комнату за комнатой, но он не знал, что бутылки спрятали в корзину, а человек, несший ее, следовал за солдатами, немного от них отставая. Таким образом, Николай Александрович мог по-прежнему выпивать по бокалу вина за ланчем и обедом, однако запасы были довольно скудны, поэтому вино держали только для него.
В конце года, когда город был зажат в плотных тисках зимы, семье пришлось придумать какое-нибудь развлечение, чтобы коротать холодные вечера. Днем было проще. Тогда все могли убедить себя в том, что им следует придерживаться заведенного распорядка. У Великих Княжон и Алексея Николаевича уроки шли по три или четыре часа в день. Великая Княжна Ольга, слишком взрослая для школы, страдала от скуки больше остальных, поэтому она начала учить свою сестру Татьяну немецкому языку. Члены семьи могли совершать длительные прогулки, которые состояли в неизменном топтании на одном и том же участке снега. Николай Александрович, полный решимости использовать любую возможность для занятия физическим трудом, построил платформу на крыше теплицы. Другие мужчины помогли ему сделать к ней ступеньки. Императору, который больше всего страдал от жизни взаперти, понравилось сидеть там. Часто в середине дня Алексей Николаевич просил сыграть с ним в одну из своих любимых карточных игр «Тише едешь, дальше будешь», в которую играл, как правило, вместе с Жильяром или с Гиббсом против князя Долгорукова и мадмуазель Шнейдер. В конце почти каждой игры мадмуазель Шнейдер, относившаяся к этому слишком серьезно, клялась, что это — в последний раз. Алексей Николаевич не любил проигрывать. Он становился очень молчаливым и, когда началась следующая партия, начинал играть со сосредоточенным рвением.
В таких заботах проходил день. Но вечером всегда хотелось заняться чем-то еще. После обеда семья собиралась в большой комнате внизу, единственной по-настоящему уютной комнате в доме. Часто Николай Александрович читал вслух. Александра Федоровна играла несколько партий в безик с генералом Татищевым или занималась шитьем. Великие Княжны склонялись над своим рукоделием. Было довольно скучно, но Гиббс предложил другой способ заполнить вечерние часы. Почему бы не играть пьесы по воскресеньям вечером и не репетировать их в течение недели? Здесь он снова мог быть актером — стремление, которое он так и не утратил, — и к тому же еще и постановщиком. Среди его книг оказался сборник коротких английских сценок. Жильяр добавил несколько таких же сценок на французском. В качестве премьеры[151] была исполнена одноактная пьеса Антона Чехова «
Другие пьесы, для которых Николай Александрович и Александра Федоровна делали настоящие программки, были не такими блестящими. В репертуаре Гиббса нашлось несколько фарсовых сценок, одной из которых была
«После спектакля Императрица пришла за кулисы, чтобы поближе рассмотреть наш (в особенности мой) грим. Мне приклеили длинную белую бороду. И Императрица сказала, что в этом виде я напомнил ей епископа Уэйкфилдского, доктора Уолшингэма Хау[154]».
Татьяна Николаевна играла вместе с Гиббсом в доброй пьеске Х. В. Эсмонда[155] «
По всей видимости, вечер, когда давали пьесу-фарс Гарри Грэттона[156] «
«Довольно заурядный, но в тоже время очень забавный фарс. В этой комедии главную роль — роль мужа — исполняла Великая Княжна Анастасия, Великая Княжна Мария играла жену, а небольшая роль швейцара досталась Алексею Николаевичу. Спектакль имел такой оглушительный успех, что все просили повторить его снова. Мы согласились, и во второй раз зрители принимали пьесу с не меньшим восторгом. Во время первого представления на Алексее Николаевиче был мой старый домашний халат, а мои твидовые брюки с голубыми подтяжками мы положили на кровать. Когда мы играли пьесу „на бис“, этот халат надела Великая Княжна Анастасия. Мой старый чемодан мы использовали как реквизит. Алексей Николаевич, игравший швейцара, уносил его со сцены. Игра детей с самого начала рассмешила зрителей, но особенно сильно они смеялись в конце представления, когда муж, упаковав свои брюки, распахивал халат, будто собираясь его снять, и восклицал: „Однако мы не можем ехать — я упаковал свои штаны“. Аплодисменты очень воодушевили Анастасию Николаевну. По тексту она должна была повернуться спиной к залу, распахнуть халат, вскрикнуть от удивления и, быстро повернувшись к публике, произнести эту реплику. Великая Княжна быстро отвернулась, чтобы зрители не видели, как она распахивает халат. Обнаружив, что она не надела брюки, Анастасия Николаевна поспешно запахнула халат. Действие разворачивалось так стремительно, что никто не заметил, как полы халата каким-то образом раздуло, и когда Великая Княжна повернулась к зрителям спиной, все увидели, что халат сзади поднялся выше талии. Когда же она запахнула халат, он стал торчком, открыв плотные ножки нашей дорогой Великой Княжны, облаченные в шерстяные кальсоны Императора. Зрители замерли, а секунду спустя, раздался громкий хохот. Император, Императрица, приближенные, слуги — все, кто был в комнате, — лежали на стульях, едва не задыхаясь от смеха. Бедная маленькая Великая Княжна сначала не могла понять, в чем дело, но, увидев, что произошло, она немедленно одернула злополучный халат. Благодаря этой сцене, спектакль удался на славу, и все принялись просить сыграть его еще раз. Однако после этого Великая Княжна, по понятным причинам, была более осторожна. Я всегда вспоминаю этот день, так как это был, вне всякого сомнения, последний раз, когда Императрица так радостно и беззаботно смеялась».
Пьер Жильяр внес свой вклад, пополнив репертуар короткой французской сценкой «
«Эту пьесу мы так и не поставили, но Алексей Николаевич успел выучить довольно большой кусок роли. К сожалению, когда наступил Великий пост, пьеса еще не была готова к постановке, а в пост мы не ставили спектаклей. Алексею Николаевичу очень нравилась его роль в этой пьесе, и мне было очень жаль, что Он не смог получить удовольствия от исполнения ее на сцене».