Я только что получил очень интересное письмо от знакомой (друга)[124], которая собирается за границу. Она пишет: «Если бы Вы знали, с каким тяжелым сердцем я уезжаю. Пытаюсь поверить, что это Божья воля и что, возможно, Он спасает меня от бóльших неприятностей. Но уезжать так далеко от тех, для кого я жила и живу, и кого я люблю больше своей жизни и всего мира. Сердце разрывается — я страдаю пять месяцев без перерыва, и я так устала; иногда я удивляюсь, что еще жива. Мне причиняет такую боль чувство, что я изгнана своим народом, но я все равно счастлива, знать, что я страдаю ради Них, любимых; возможно, Они будут страдать меньше, если я пострадаю больше. Сегодня я наконец получила документ из Комиссии о моей полной невиновности. Как я говорила вам, они так добры ко мне, все члены этой Комиссии (многие из них социалисты), теперь они понимают, насколько ложной была клевета в мой адрес все эти годы. Все эти допросы были такой пыткой; у меня их было 15, и каждый продолжался не меньше 4 часов. Я так счастлива, что смогла опровергнуть все эти грязные истории, и, в целом, я навсегда доказала величие и полную невиновность того, кто для меня дороже всего мира: H. M. (Her Majesty) — Ее Величество.
Сегодня они приходили с документом и сказали, как они страдают из-за меня, но все-таки думают, что для меня, возможно, действительно лучше уехать. Мои бедные старики-родители продолжают оставаться в Финляндии, на даче Михайлова, в Териоках. Доктор Манухин спас мне жизнь, он святой человек, хотя и социалист — зная правду обо мне, страдал вместе со мной. Бог послал мне его в тюрьму, когда я практически умирала, они давали мне 3 дня жизни (первый доктор бил меня по щекам, заставил раздеться перед солдатами и мучил меня, когда я умирала). Манухин поговорил с солдатами, которые подняли мятеж и хотели убить нас всех и его тоже. Я склоняю голову и преклоняюсь перед ним… (он уехал, Бог знает, увидимся ли мы вновь). Какую боль приносят все эти расставания, они подобны смерти. Скажите Им, что я живу только ради Них, что каждую минуту я молюсь, думаю, бесконечно страдаю и пытаюсь верить, что когда-нибудь мы все равно будем вместе. У меня болит сердце, я очень устала и должна попробовать поспать несколько часов; мы уезжаем в 7 часов утра прямым поездом в Торнео и Швецию. Я всем моим сердцем с Ними, каждая моя молитва — о Них. Я получила две открытки через мой госпиталь. Да благословит Вас Бог, и большое спасибо за вашу доброту!
Не смейтесь над фотографиями!
Я видела С [ергея][125]. 4 раза, мы хорошо поговорили, он шлет работы; многие были очень добры, а некоторые друзья заставили меня страдать. В тюрьме мне снились прекрасные сны, они поддерживали меня, потому что мне часто казалось, что Бог меня оставил. Читала совсем немного: почти не было света, работать и писать было запрещено. Я твердо верю в то, что придут хорошие времена для Них! Я знаю, что Она молилась за меня, иначе я давно умерла бы! Часто, часто я вижу Их во сне».
Прошел месяц, прежде чем Гиббс наконец смог сесть в поезд и услышать перестук колес. Позади осталась неопределенность, политическая софистика, дворцы, широкая и быстрая Нева, и игловидный шпиль Трезини[126] на соборе Святых Петра и Павла. Впереди было долгое изнурительное путешествие по земле и воде в сердце Сибири, в другую, забытую Россию.
Глава X
Дом губернатора
В тот август почти никто из людей, живших неподалеку от бесконечно тянущейся ленты Сибирской железной дороги, не знал об этих двух удивительных царских поездах. Они шли вне расписания. Только зеваки на захудалых провинциальных станциях, возможно, дивились тому, что шторы вагонов задернуты, а сами высокие вагоны окружены многочисленной охраной. Или же какие-нибудь крестьяне из глухой сельской местности, видевшие поезд между шестью и семью часами, могли задаваться вопросом: кто этот красивый бородатый мужчина, высокий мальчик и группа девушек, сошедшие с поезда за много верст от станции, чтобы дать своим собакам побегать. За время путешествия возникло лишь одно легкое недоразумение: рабочие на Званке, первой крупной станции на пути следования, не хотели пропускать поезд[127]. Когда поезд прибыл в Пермь, председатель железнодорожных рабочих попросил Кобылинского объяснить, что происходит, но, увидев подпись Керенского[128], он и его товарищи сразу отступили. К концу дня, 3/16 августа, территория Урала осталась позади. В Тюмень Царская Семья и придворные прибыли в полночь. Выйдя из поезда, они оказались на пустынном степном лугу[129], затем их доставили на пароходы «Русь» и «Кормилец». Оставшиеся двести миль по рекам Тура и Тобол были пройдены примерно за двое суток. Пейзаж по обоим берегам был довольно унылым. Путешественникам, впрочем, случилось проплывать мимо села Покровское, где жил Распутин. С палубы можно было хорошо разглядеть его дом. 6/19 августа солнце уже садилось, когда пароходы причалили к пристани Тобольска, и пассажиры увидели зубчатые очертания здания на вершине холма, который возвышался над простиравшимся внизу городом.
Но на этом путешествие Царской Семьи не закончилось. Им пришлось еще неделю жить на борту парохода, пока Кобылинский и помогавшие ему члены свиты и прислуга наблюдали за меблировкой, украшением и общим улучшением Губернаторского дома[130] — самого большого в городе. Двухэтажный белый особняк с балконами, выстроенный в совершенно не вычурном стиле, выделялся на фоне запыленной улицы (которая была переименована в улицу Свободы) со скрипучими деревянными тротуарами и множеством маленьких деревянных зданий. В доме насчитывалось тринадцать или четырнадцать комнат, и он не мог вместить всех. Великие Княжны вынуждены были делить угловую комнату рядом со спальней родителей. За ней находилась гостиная, а в комнате напротив жил Алексей Николаевич. Пьер Жильяр поселился в кабинете губернатора на первом этаже, но большей части свиты пришлось пойти в дом богатого купца Корнилова, расположенного через улицу[131]. В первое же утро после приезда двери дома были открыты для членов свиты. И, разумеется, всегда открыты для солдат. Особенно злоупотребляли этим враждебно настроенные солдаты второго полка, как отмечал Кобылинский, «с очень низким моральным уровнем». Увидев, как узники переходят улицу и входят в дом Корнилова, охрана начала так шумно протестовать, что Кобылинский вынужден был успокоить их, пообещав возвести деревянный забор. Этот высокий забор шел вокруг дома губернатора и образовывал с боковой улицей, широкой и мало используемой, нечто вроде грязного внутреннего двора для прогулок: бараки для охраны выходили туда же. Члены свиты, жившие в доме Корнилова, могли проходить свободно, но движение было строго односторонним.
Около двух недель заключенные по большей части никуда не выходили. Жители Тобольска, многие из которых были потомками бывших ссыльных в Сибирь, были настроены доброжелательно и по-прежнему лояльно. Для них Царь оставался Царем. Ожидая появления у окна кого-нибудь из членов Царской Семьи, люди снимали шляпы и крестились. А когда Николай Александрович и Александра Федоровна шли через городской сад вдоль шеренг солдат на раннюю обедню, некоторые становились на колени. Из города и пригородов постоянно присылали еду. Монахини из местного монастыря несли яйца и сахар. Несмотря на непокорную охрану — это была только часть солдат Кобылинского — жизнь проходила довольно безоблачно и могла оставаться таковой, если бы не высокомерный заместитель комиссара. Александр Никольский[132] прибыл в конце сентября со своим начальником — Василием Семеновичем Панкратовым[133], чтобы принять руководство. Кобылинский, командовавший Отрядом особого назначения, был определен в подчинение к вновь прибывшим. Панкратов был человеком невыразительной внешности, серьезным, спокойным и услужливым; как писал Жильяр, «типичный просвещенный фанатик». Его друг Никольский являл собой полную его противоположность: он был жестоким, упрямым и неопрятным. В отличие от Панкратова, он желал отомстить за ссылку в Сибирь, в которую его отправили как революционера-социалиста. Так, он настаивал на относительно незначительной вещи — чтобы заключенные были сфотографированы для идентификации в анфас и профиль, как и он много лет назад. «Нас заставляли это делать. Теперь — их очередь». Впредь каждый должен был носить идентификационную карточку с фотографией и номером. В дальнейшем поведение Никольского и его экстремистские взгляды повлияли на доброжелательно настроенных солдат. И здесь Панкратов был небезупречен: его интерпретация знаковых событий, происходивших под эгидой социал-революционной доктрины, стала опасно смешиваться с большевизмом.
Когда Гиббс — Сидней Иванович — прибыл в Тобольск в начале октября[134], за исключением этой проблемы, жизнь вошла в довольно спокойный ритм. Во многом она походила на жизнь в Царском Селе и, в целом, оказалась даже более благоприятной. У трех младших Великих Княжон и Алексея Николаевича были уроки. Александра Федоровна читала, вышивала или рисовала. Николай Александрович гулял по огороженному двору, служившему жалкой заменой императорскому парку, или усердно пилил бревна с кем-нибудь, кто присоединялся к нему. После чая в четыре часа они, бывало, поднимались наверх и, стоя на балконе или у окна, наблюдали за повседневной жизнью Тобольска. Иногда, после обеда, некоторые играли в карты. Алексей Николаевич ложился спать в девять. Все остальные — в одиннадцать. Кобылинский открыто восхищался бывшим Царем: его добротой и доброжелательностью, скромностью и образованностью, отсутствием позерства, и его простыми вкусами в еде и напитках. Ему нравились такие блюда, как борщ или каша, также он любил выпить бокал портвейна или мадеры после обеда. Он никогда не задумывался об одежде. Николай Александрович нуждался в физическом труде и наслаждался им. В своих свидетельских показаниях под Екатеринбургом весной 1919 года полковник Кобылинский отмечал:
«Государь был человек умный, образованный, весьма интересный собеседник, с громадной памятью, особенно на имена. Хорошо он знал историю. Он любил физический труд и жить без этого не мог: он так был воспитан. В своих потребностях он был очень скромен. Вытертые штаны, износившиеся сапоги на нем я видел еще в Царском. Вина он почти не пил. За обедом ему подавался портвейн или мадера, и он выпивал за обедом не больше рюмки. Он любил простые русские блюда: борщ, щи, каша. Припоминаю, между прочим, такой случай. Он зашел однажды в погреб с винами и, увидев коньяк, сказал Рожкову, чтобы он отдал его мне: „Ты знаешь, я его не пью“. Это мне именно так и передавал Рожков. И я сам никогда не видел, чтобы он пил что-либо, кроме портвейна или мадеры.
Был он весьма религиозен. Не любил он евреев и называл их „жидами“. Не любил он, не переваривал немцев. Отличительной чертой в его натуре, наиболее его характеризовавшей, это было свойство доброты, душевной мягкости. Это был человек замечательно добрый. Если бы это зависело лично от него, как человека, он бы не способен был совершенно никому причинить какого-либо страдания. Вот это его свойство и производило сильное впечатление на окружающих. Добрый он был и весьма простой человек, прямой и бесхитростный. Держал он себя очень просто. С солдатами в Тобольске он играл в шашки. Кто именно играл с ним из солдат в шашки, я не могу припомнить. Но я помню, что он любил прапорщика Тура и фельдфебеля Грищенко. Многие ведь и солдаты, я уверен, в душе питали к Семье хорошие чувства. Например, когда солдаты (хорошие, настоящие солдаты) уходили из Тобольска, они тихонько ходили к нему наверх и прощались, целовались с ним. У него у самого в душе сидело: русский человек — это мягкий, хороший, душевный человек; он многого не понимает, но на него можно воздействовать добром. Так это и было у него. Иногда из-за этого мне было тяжело. Солдатишки, наиболее развращенные, позволяли себе хулиганские выходки, конечно, больше всего за глаза Августейшей семьи: трусили все-таки. В глазах же держались более или менее прилично. Это и вело к тому, что Августейшая семья не понимала своей опасности.
Россию он любил, и не один раз мне приходилось слышать выражение боязни быть увезенным куда-нибудь за границу. Искусств Государь не знал. Но он любил сильно природу и охоту. Без этого он томился и по охоте скучал. Его слабость заключалась в его бесхарактерности. Он не имел твердого характера и подчинялся супруге. Это я наблюдал даже в мелочах. Всегда когда, бывало, обращаешься к нему по какому-либо вопросу, обыкновенно получаешь ответ: „Как жена, я ее спрошу“.
Государыня — умная, с большим характером, весьма выдержанная женщина. Отличительной чертой ее натуры была властность. Она была величественна. Когда, бывало, беседуешь с Государем, не видишь Царя. Когда находишься перед ней, всегда, бывало, чувствуешь Царицу. Благодаря своему характеру она властвовала в семье и покоряла Государя. Конечно, она сильней и страдала. У всех на глазах она сильно старела. Она хорошо, правильно говорила и писала по-русски. Россию она, безусловно, любила. Так же, как и Государь, она боялась увоза за границу. Она хорошо вышивала и рисовала. В ней не только не была видна немка, но можно было подумать, что она родилась в какой-то другой стране, враждебной Германии. Это объяснялось ее воспитанием. Рано, маленькой девочкой лишившись матери, она все время воспитывалась в Англии у бабушки, королевы Виктории. Никогда я не слыхал от нее немецкого слова. Она говорила по-русски, по-английски, по-французски.
Была она, безусловно, больная. Мне Боткин говорил, в чем было у них дело. Дочь Гессенского, она унаследовала их болезнь: хрупкость кровеносных сосудов. Это влекло за собой параличи при ушибах, чем и страдал Алексей Николаевич. Эта болезнь в мужском поколении до полового созревания, и затем болезненные явления исчезают. У женщин же, страдающих ей, не наблюдается никаких болезненных явлений до климактерического периода. С этого времени у них начинает развиваться истерия. Она и страдала истерией. Это было совершенно ясно. На этой почве, как мне говорил и Боткин[135], у нее и развился религиозный экстаз. Это была уже ее сущность. Все ее рукоделие, вообще занятия, имели именно такой характер. Она вышивала, вообще что-либо работала только из одной области: духовной. Если она что-либо дарила и писала, обязательно что-нибудь духовное: „Спаси и сохрани“ или что-нибудь другое, но в том же духе. Мужа она, безусловно, любила, но не любовью молодой женщины, а как отца своих детей: женщины в ней не чувствовалось. Как женщина, она уже не существовала. И в этом отношении Государь сохранился куда больше ее. Любила она всех детей, но больше всего Алексея Николаевича.
Ольга Николаевна — недурная блондинка, кажется, 23 лет. Барышня — в русском духе. Она любила читать. Была способная, развитая девушка. Хорошо говорила по-французски, по-английски и плохо по-немецки. Она имела способности к искусствам: играла на рояле, пела и в Петрограде училась пению (у нее было сопрано), хорошо рисовала. Была она очень скромная и не любила роскоши. Одевалась она очень скромно и вечно одергивала в этом отношении других сестер. Сущность ее натуры, я бы сказал, вот в чем: это русская, хорошая девушка, с большой душой. Она производила впечатление девушки, как будто испытавшей какое-то горе. Такой на ней лежал отпечаток. Мне казалось, что она больше любила отца, чем мать, а затем она больше всего любила Алексея Николаевича и звала его „маленький“, „бэби“.
Татьяна Николаевна, кажется, 20 лет. Она была совсем другая. В ней чувствовалась мать. Та же натура, тот же характер. В ней именно чувствовалось, что она дочь Императора. К искусствам она склонности не питала. Ей, может быть, лучше бы было родиться мужчиной, и, как мне кажется, будь иная судьба, она стала бы „Царевной Софьей“. Это чувствовалось всеми. Когда Государь с Государыней уехали из Тобольска, никто как-то не замечал старшинства Ольги Николаевны. Что нужно, всегда шли к Татьяне: „Как Татьяна Николаевна“. Она была ближе всех дочерей с матерью и, видимо, любила ее больше отца.
Мария Николаевна — 18 лет, высокая, сильная, самая красивая из всех. Она хорошо рисовала. Из всех сестер это была самая простая и самая приветливая. Вечно она, бывало, разговаривает с солдатами, расспрашивает их и прекрасно знает, у кого как звать жену, сколько ребятишек, сколько земли и т. п. Вся подноготная вот подобных явлений ей всегда была известна. Она, как и Ольга Николаевна, больше любила отца. За ее свойство простоты, приветливости она и получила название в семье „Машки“. Так ее звали сестры и Алексей Николаевич.
Анастасия Николаевна имела, кажется, 17 лет. Физически она была развитее своего возраста. Она была низенькая, очень полная — „кубышка“. Такой вид имела потому, что ее очень маленький рост не соответствовал ее полноте. Ее отличительной чертой была способность подмечать слабые стороны людей и передразнивать их. Это был природный комик. Вечно, бывало, она всех смешит. Она также больше любила отца и больше других сестер Марию Николаевну. Звалась она сестрами и братом почему-то „швибз“.