Барсук расцвёл жуткой улыбкой.

Ярилов сидел, закрыв глаза. Вспоминал.

Горькие слова Азамата и залитый его кровью золотой плащ.

Танцующего на снегу сумасшедшего рязанского старика.

Ту тайную встречу с Батыем в ста верстах от Новгорода и золотого Кояша, несущегося сквозь паникующее монгольское становище возле озера Селигер…

И бесконечные пожарища, бесчисленные могилы по всей Восточной Европе, от Камы до Дуная, от Вислы до Савы.

– Нет.

Барсук повернулся. Переспросил:

– Я ослышался. Что ты сказал?

– Нет.

– Вот, я же говорил, – крикнул Барсук на брюнетов, – полегче, в голову не бейте. Человек пожилой, психически изношенный!

Брюнеты забормотали оправдания. Пришелец повернулся к Ярилову:

– Повторяю медленно и чётко, специально для умственно отсталых и контуженых: ты идёшь с нами на Рим, потом берём всю Европу – и получаешь взамен детей. И валишь, куда угодно. Сицилию тебе подарим. Америку… Нет, Америка занята. Во, Австралию! Хочешь Австралию?

– Нет.

– Ты что, не любишь своих сыновей?

– Очень люблю. И страшно тоскую. Но пусть лучше у них будет мёртвый отец, которым они гордятся, чем живой, но предатель и трус. Нет.

Барсук помолчал. Потом сказал:

– Может, и к лучшему. Надоели твои капризы.

Подошёл, взял Ярилова за запястье. Достал из-под балахона странное устройство. Приложил к бронзовому браслету: тот мгновенно заискрил, засветился сиреневым. Дмитрий вздрогнул и поморщился: левую руку пронзила боль, словно прилично ударило током. Браслет щёлкнул и развалился на две части.

– Ну вот. Браслетик у нас есть, змею мы уже набили. А новый кандидат на управление Орхонским Мечом под окошком стоит, дожидается. Как хорошо, что ты, Ярилов, вовремя озаботился потомством, причём именно мужского пола.