Андрей Григорьевич гордо посмотрел на своего отпрыска.

– Понял, как надо, так что давай, заряжай.

Николка тщательно прочистил шомполом стволы пистолей и зарядил их.

Князь стоял сбоку и смотрел, как Николка уверенно поднимает руку, в которой не видно ни капли дрожи. Миг прицеливания – и последовал выстрел. Еще не разошелся дым, как последовал второй.

В круге появилось третье отверстие ровно в середине круга.

Князь разочарованно вздохнул и произнес:

– Для первого раза отлично, Николенька, пусть и мимо второй выстрел пустил, но зато первый прямо в яблочко.

– Андрей Григорьевич, – обратился к нему юноша, несмотря на неоднократные напоминания, он пока не никак не мог назвать князя отцом, – я ведь обе пули положил в круг.

– Ну что ты говоришь, – раздраженно сказал князь, – я же ясно вижу одно отверстие.

– Да, конечно, так и есть, только пули там, – сказал Николка.

Князь похромал к стене, одним движением сдернул шкуру и приказал одному из слуг вырезать пули из дерева. Когда после тягостного ожидания слуга, отложив долото, вытащил две исковерканные пули, Андрей Григорьевич задумался и потом сказал:

– Завтра поедем за город, есть у меня мысль одна. В этом году приобрел я новинку одну, штуцер из Льежа. Сам еще из него не стрелял. Вот поедем, опробуем. Может, ты меня опять, сынок, удивишь. Но вот стреляться с тобой, если слух о твоих способностях разойдется, мало кто рискнет.

Но на завтра ничего не получилось, потому что вечером сам почтмейстер счел долгом приехать к князю с визитом, чтобы передать ему письмо от начальника III отделения собственной канцелярии ЕИВ – графа Бенкендорфа Александра Христофоровича.

Прочитав письмо, Андрей Григорьевич пришел в необычайно хорошее расположение духа, что даже одарил деньгами, правда, в умеренных количествах, своих слуг. И велел готовиться к переезду на зиму в дом в Петербурге.

Илья Игнатьевич были в гневе, и не просто в гневе – Илья Игнатьевич разбушевался.

Поэтому в доме все ходили на цыпочках, старались лишний раз не показываться ему на глаза. Даже Фекла, которая могла его успокоить одним ласковым взглядом, на этот раз не могла ничем унять злость Вершинина.

А все было просто. После того как уехал Николка, его единственную любимую дочку как кто-то подменил. Из милой девочки, с удовольствием слушающей по утрам за чаем нравоучения папеньки, она превратилась в настоящую язву, не дающую ему покоя. Все их беседы протекали по одному и тому же сценарию. Катенька интересовалась, как спал папенька, как он себя чувствует, а потом начиналось одно и то же. Дочка жаловалась, что умирает от тоски в деревне, что ее сверстницы проводят время на балах, они выходят в свет, а она сидит затворницей, как будто на дворе не просвещенный девятнадцатый век, а допетровские времена.

И все заканчивалось одним:

– Ну, милый папенька, купи, пожалуйста, дом в Энске, мы там будем жить зимой, а я смогу еще и учиться.

Вершинин дураком не был и довольно быстро сообразил, что или, вернее, кто является причиной этого непрестанного нытья.