— Плохо, что все это из-за меня… — добавила Елица.

— Выбрось это из головы.

— Я знала, что так будет, — Елица села напротив, — знала и ждала. Я перееду в гостиницу.

— Чтоб я больше этого не слышал! — рассердился Нягол. — И прошу не вмешиваться в мои личные дела!

Елица овладела собой, ее руки перестали дрожать, шрам на щеке растаял, светлые глаза широко распахнулись и уставились на него.

— Дядя, давай поговорим… Я не хочу никого из вас огорчать. Тетя Марга женщина властная, она тебя любит и по-своему она права. Мне лучше переехать.

— И что ты будешь делать в гостинице?

— Буду жить, как смогу. Только дай мне немного денег взаймы.

— Детские выдумки! — Нягол погладил ее по голове, но Елица осталась безучастна к его ласке и он вспыхнул. — Ты что же, хочешь сделать мне назло? Ладно, бери деньги, иди в гостиницу, живи там, в двух шагах от дедова дома. Давай, беги!

Елица глубоко вздохнула.

— Значит, я права, раз ты так сердишься… — она внезапно поднялась. — Раз ты так злишься!

Нет, это уж слишком: про себя помалкивает, а других берется судить направо и налево!

— Послушай, девочка, я не поклонник любительских спектаклей. Если ты вздумаешь выкинуть какой-нибудь детский номер, так и знай, рассержусь и надолго… А свои дела с тетей Маргой я как-нибудь улажу сам, я, а не ты, понятно?

Елица молчала. Нягол встал и принялся расхаживать из угла в угол, как медведь.

— А знаешь, что странно? Что душой мы с тобой такие близкие, а вот характерами — разные.

ЕЛица молчала, поджав губы.

— Когда-то, в твои годы я и сам о-го-го как хорохорился, восставал против всего мира… Помню, однажды поспорил с профессором римского права, как бишь его звали…

И Нягол пустился в воспоминания о студенческих годах, потом незаметно перешел на детство, на жизнь в селе, потом стал рассказывать о подпольной работе. Елица слушала удивительную одиссею Нягола — тайные явки и любовные свидания, перестрелка в Коньовице[1], тюрьма и, наконец, долгожданная свобода с сс неожиданными заботами. Нягол увлекся, но говорил о своих переживаниях сдержанно, о многом умалчивая; например, рассказывая о допросах, описал только глаза своего мучителя, об исключении из партии — голос молодой женщины в окошечке, о перестрелке — жуткое мяуканье пуль, рикошетом отскакивающих от мостовой. Но, говоря о девушке, с которой расстался вечером второго сентября, он преобразился: в глазах затрепетали сполохи далекого огня, голос стал глуше, а слова — мягче, теплее.

— Потерял я ее, в самом центре Болгарии потерял… Поседел, постарел, а не могу забыть, и все тут…

Елица поняла, что он бередит незаживающую рану и что сегодня будет откровенен с ней. С чисто женской осторожностью она стала расспрашивать об исчезнувшей студентке филфака. Нягол и в самом деле дал волю чувствам, а пораженная Елица слушала. Какая же грусть жила в этом человеке столько лет, какая тоска по женщине, давно превратившейся в видение! Эта грусть тихо струилась в его словах, странно высвечивая лицо, чувствовалась в выразительных паузах. По всему было видно, что он продолжает любить эту исчезнувшую, растаявшую во времени женщину, любить с нежностью, которая питается воспоминаниями и тоской по не-сбывшемуся.