Нягол ехал из аэропорта мрачный, невыспавшийся. Такси мчалось мимо плато, укутанного в буковую шубу, которое окаймляло зеленоглазое водохранилище, на берегу его уже пестрели палатки; дальше плато вздымалось мощной скалой, напоминавшей кулак, и полого спускалось к востоку, где в зарослях ивняка и ракиты пробивалась безымянная речушка. Если остановить машину и пойти напрямик через вековую рощу, где гомонят родники с чистой и вкусной водой, через несколько часов хорошего ходу выйдешь к широким скалам, господствующим над городом. В детстве он не раз исходил вдоль и поперек эту безбрежную зеленую ширь, испещренную полянами. Ему казалось, что лесу нет ни конца ни краю, что тропки теряются в чащобе, а проселочные дороги обрываются в зарослях орешника. Они скитались по лесу ватагами, перепоясавшись ремнями, на которых болтались колчаны со стрелами, сжимая в руках кизиловые луки, готовые при первом же подозрительном шорохе натянуть тетиву и броситься вслед пропевшей стреле. Потом вместо луков и колчанов появились и пачки сигарет, и бутылки вина, а компания стала смешанной — парни и девушки. Их беспричинная веселость была по сути нетерпеливым ожиданием опускавшегося вечера.

Нягол улыбнулся воспоминаниям. Куда подевались эти парни и девушки — жизнь разогнала в разные стороны, будто цыплят. Порой он встречает кого-нибудь из бывшей компании, облысевшего мужчину или погрузневшую женщину, бывших одноклассников, бывших друзей. Не верилось, некоторых из них, когда-то стройных девушек, он целовал, а одной из них овладел до конца. Теперь она служит в одном из городских учреждений, растолстела, у нее внуки, он несколько раз ловил на себе ее желтый, как у старой равнодушной кошки взгляд — чужой, безразличный, будто между ними ничего никогда не было. Однажды они даже разговорились на улице, она опустила на тротуар битком набитую хозяйственную сумку, а он, по обыкновению, был с пустыми руками. Здравствуй, сказала она устало, какими судьбами в нашем городе? Он осторожно поправил ее, сказав, что это и его город, но она не согласилась-как же, столичным жителем заделался, в люди вышел, сюда наезжаешь на отдых — какой он тебе родной город? Родной, Петранка, родной, защищался он, на что она криво улыбнулась: какая там Петранка, была Петранка да сплыла, сам видишь… Ну, что поделываешь? Все книги пишешь, внуки есть, вот у меня трое, некогда в зеркало на себя посмотреть, мужу дали пенсию по инвалидности, упал с лесов, жалуйся не жалуйся толку никакого. Она смотрела на него в упор желтыми глазами, в их глубине было нечто вроде затаенного гнева или скрытой зависти — он так и не понял, что именно, и спросил себя, виноват ли он чем перед ней и когда успели пожелтеть ее глаза ведь в те счастливые годы они были светлыми, зовущими. Он ответил что-то неопределенное и по чувствовал, что трещина, которая пролегла между ними сразу, как только они глянули друг на друг здесь, на тротуаре, расширилась, превратилась в пропасть, будто предупреждая: хватит, идите каждый своей дорогой…

Машина мчалась мимо лесистого плато, сверху из иллюминатора идущего на посадку самолета, он казалось не таким диким и нетронутым, было видно, что оно изрезано дорогами и тропками, усеяно домами отдыха, расчерчено линиями электропередачи. А ведь было время, когда полдня ходишь — и не встретишь ни души. Здесь они бродили с Петранкой. Что это было: какое-то забытье, сумасшествие плоти, раз не осталось никакого следа, кроме чувства досады и зависти с ее стороны? Неужто так будет и с Маргой? В этом есть какая-то предопределенность, рок, что ли, огромная, подавляющая нас иллюзия жизни: именно то, что, кажется, бесповоротно сделалось частицей тебя самого, вошло в плоть и кровь, с течением времени улетучивается, исчезает даже в воспоминаниях. Воистину недолговечна и лжива, когда она не кровная, наша привязанность к другому человеку, мимолетны любовные чувства. Почему это так? Может быть, потому, что они возникают на зыбкой почве сладкого самообмана о прекрасном и возвышенном? Вряд ли. Скорее, это инстинкт, влечение плоти, вечно неудовлетворенной, ищущей разнообразия и новизны. По-видимому, любовное чувство по природе своей — мотылек, вечно устремленный к новому цветку, пыльце и тычинкам, и если удовлетворение ума в проникновении, то чувственное наслаждение — в прикосновении.

Но разве чувство может быть только любовным, неужто злоба и зависть, например, — не чувства? Тогда почему они столь долговечны? И верно ли, что злоба круче замешана, чем доброта, что первой движет главным образом выгода, а второй — порыв? Он сидел в мчавшейся машине, закрыв глаза, и перед ним вставали то осыпи на южном склоне плато, то наросты на южных отрогах Хемуса и Родопских гор, которые он видел когда-то с самолета. Да, какая-то гигантская волна обрушилась на наши земли с севера и унесла их на юг, открыв степным нашим предкам доступ к погруженной в руины забвения Элладе и процветавшей Византии.

Дома он застал Маргариту. Она лежала в старом кресле-качалке, на ней был халат. Лицо лоснилось от какого-то крема, и ему показалось, что он видит манекен.

«Поджидает!» — подумал он, крикнув снизу:

— Сейчас посмотрим, кто к нам приехал, не послав о себе весточки!..

Но голос его прозвучал неуверенно.

Маргарита отложила книгу и безмолвно следила, как он грузно поднимается по лестнице. Они не поцеловались, она не подала ему руки. «Повздорила с Елицей, теперь мой черед», — горестно предположил он и облокотился на перила.

— С приездом, — сказал он примирительно, — и милости просим.

— А хлеб-соль не вынесешь? — процедила Маргарита.

— Марга, если я чем-то обидел тебя, отнеси это на счет моего характера. Утром я был у тебя дома.

— Где?

— Улица Янтра, восемь, я там ночевал.

— Как это?

— Ужинал у Весо, мы тебе несколько раз звонили, в конце концов я не выдержал и пошел сам.

Маргарита обмякла, рука ее повисла, почти коснувшись пола.

— И чем же закончился обыск?