Полчаса назад ушла в сопки застава. Если сейчас обернуться и посмотреть строго на юг, взяв за ориентир двуглавую вершину вулкана Руруй, то еще можно увидеть, как, закручиваясь упругой спиралью, походная колонна со всем нашим хозяйством — лошадьми, коровами, прочей живностью — поднимается в гору. Но я не хочу оборачиваться и не хочу смотреть. Нет, я не боюсь, что мне изменит выдержка и я пожалею, что настоял на своем. Просто стараюсь ни на секунду не выпускать из виду то, что происходит в открытом море, у горизонта. Это сейчас самое главное. По крайней мере, для нас с Хабибулиным… Эвакуация заставы была проведена по всем правилам и в рекордные сроки — всего за двадцать минут. Не зря мы с Рогозным так дотошно отрабатывали вводные на случай всяких тревог и чрезвычайных обстоятельств. Правда, одного обстоятельства мы все-таки не учли. Все у нас шло без паники, четко и быстро, до той самой минуты, пока не встал вопрос, как быть со связью и как быть с радистом. Дело в том, что ни одна из наших переносных раций, как выяснилось, отряд не брала — нас разделял мощный скальный «экран» в виде двуглавого Руруя. Тем не менее положение обязывало нас не прерывать связи с отрядом. Наш «Казбек» был одним из звеньев в системе оповещения по литеру «Цунами», и свернуть его работу вот так, за здоро́во живешь, мы не имели права. Мы оба хорошо понимали: если в нужный момент не сработает хотя бы одно из звеньев этой цепи, жизнь многих людей окажется под угрозой. Но нам с Рогозным было ясно и то, что рацию-стационар в сопки с собой не потащишь, как не оставишь Хабибулина в такой час на берегу одного. Выход был один: остаться здесь с радистом кому-то из нас двоих…

Море у горизонта по-прежнему было идеально ровным, а на вид кротким и безмятежным, без каких-либо явных признаков надвигавшейся катастрофы, хотя и продолжало отступать от берега. Я обернулся и мысленно прикинул, что мы с Хабибулиным успеем сделать для своего спасения, если такая необходимость все-таки возникнет. Прямо от бревенчатых стен казармы и расположенного чуть выше маленького домика радиостанции, где работал сейчас радист, круто вверх поднималась сопка, поросшая кряжистыми разлапистыми пихтами и увядшим, уже тронутым первым ночным морозцем разнотравьем. Там еле различимым пунктиром угадывалась тропа. Это ж был наш единственный шанс…

Последний наш разговор с Рогозным получился нелицеприятным. Даже вспоминать как-то неловко. Впервые со дня нашего знакомства мы поговорили с ним «крупно» — на басах, отбросив в сторону субординацию и прочие формальности. Что было делать — каждый из нас твердо стоял на своем, отстаивая свое право остаться на берегу. Рогозный кипятился и «давил» авторитетом, я — занял круговую оборону и не отступал. Мы оба по-своему были правы, а главное — хорошо понимали, что в приказном порядке такие вопросы не решаются. Но поскольку двух правд быть не может, кто-то из нас должен был уступить. В конце концов это сделал Рогозный. Не думаю, что я его в чем-то переубедил. Мне кажется, он просто понял или догадался (а по моему виду, наверно, это было нетрудно), что значит лично для меня сегодняшний день и это — быть может, первое в жизни — ответственное решение. Мы с ним больше никогда не возвращались к этому разговору, даже не вспоминали о нем. Да и столь ли это важно? В конце концов кто-то ведь должен был после всей этой катавасии принять сигнал отбоя и выпустить в небо три зеленые ракеты. Не век же куковать в сопках нашей заставе!

И вот мы с Хабибулиным одни. Он на рации, держит связь с отрядом, а я вот на берегу — жду у моря погоды. А если буквально, смотрю, как все дальше и дальше отступает от берега море, готовясь к внезапному и решительному броску.

Я поражаюсь спокойствию и выдержке нашего радиста. Он сидит сейчас в рубке, отбивает на ключе свои точки и тире, эти неовеществленные, бесстрастные знаки, и с тех пор, как наши ушли в сопки, еще ни разу не выглянул оттуда даже перекурить. Фарид Хабибулин — исключительно волевой человек. Я говорю так, потому что знаю. Второй год он на заставе и второй год держит стабильный вес — пятьдесят четыре килограмма. Он не делает секрета из того, что готовит себя в жокеи, и этому подчинено все: режим, питание, тренировки. Но на службе это никак не отражается. Хабибулин скорее бы презрел себя, чем попросил для этого каких-то послаблений. Он — человек долга.

Тихий, спокойный, даже стеснительный в жизни, в седле он буквально преображается. Становится резким, решительным, темпераментным. Я сам прилично сижу в седле, как-никак за плечами три года кавалерийской подготовки, но Хабибулин, конечно, профессионал. Правда, спарринг-партнер у него явно слабоват. Наш старый и не в меру ленивый мерин Вулкан, как только видит своего «друга» Хабибулина, без оглядки бежит в лес, предпочитая встречу с медведем, чем железную хватку нашего жокея…

Вдруг за моей спиной в абсолютной тишине, в той звенящей тишине, в которой было заключено для меня и движение времени и ожидание, что-то ожило и подало свой голос. Я быстро обернулся. Шагах в пятнадцати от берега, в вымоине с водой, точно в луже посреди пустыни, трепетала, отчаянно билась большая рыба. Оскальзываясь и путаясь в крошеве морской капусты, темно-бурыми змеевидными стеблями устлавшей обнаженное дно бухты, по щиколотку проваливаясь в вязкий черный ил, я добрался наконец до рыбы. Это был огромный красногрудый окунь — сильный, нетерпеливый. Забившись головой в ил, он отчаянно молотил хвостом. Изловчившись, я схватил его в руки и понес к воде. Дважды он вырывался и шлепался в ил; он так боролся за жизнь, что мне казалось, я чувствую его большое трепещущее-сердце. Размахнувшись, я швырнул его в воду, и он тотчас исчез, только круги — один за другим — разошлись по вязкой спокойной поверхности бухты. И тут же вне всякой связи с происходящим я подумал, что сон — это те же круги по воде, одно воспоминание обязательно влечет за собой другое…

В памяти возникла наша последняя с Наташкой встреча. Вечер. Мы идем по Арбату. Я в парадной форме. На нас, кажется, обращают внимание. Но я вижу только ее одну. Мне хорошо. Она вдруг останавливается… Нет, сначала она очень долго и странно смотрит на меня, а потом уже останавливается и говорит. Отчетливо говорит, ясным своим, ангельским голосом: «Андрей, ты отличный парень». Я, кажется, улыбаюсь в ответ. Мне хорошо. Это моя девушка. Красивая девушка, картинка. «Нет, серьезно, ты всегда был отличным парнем», — продолжает она. Такая преамбула ничего плохого не предвещает, и я продолжаю улыбаться. Эту девчонку я люблю с девятого класса. Поразительно, как мы могли обходиться друг без друга раньше? Она будет моей женой. «Но, понимаешь… — продолжает она, — как бы это тебе объяснить?..» «Что объяснять, зачем объяснять?» — думаю я. Наверно, я слишком высоко парю над землей. «Я полюбила другого…»

Скрипнула и захромала земная ось. «Нет!» Это я уже слетел с небес, и в горле моем застрял этот протестующий, отчаянный крик… Крушение всех моих надежд означали для меня тогда ее слова. Теперь я так не думаю. «Да, не думаю», — громко говорю я вслух, и сопки вторят мне эхом…

В канцелярии тишина дробилась о время, которое отсчитывали на стене старые ходики. Из этого рождалась иллюзия чего-то живого. Волнение мое мало-помалу улеглось. Я сел к столу и стал смотреть в окно — благо отсюда хорошо была видна вся наша бухта, до самого горизонта. И стал думать о ребятах. Я часто о них думаю. Когда мне хорошо и когда — не очень. А уж если что-то решаю всерьез, мысленно проигрываю мнение всех пятерых — ведь они такие разные. Как там они сейчас? За Димку, Стаса и Матросова я спокоен. Это люди без комплексов. Вите и Валентину в одиночку, наверно, трудно. Впрочем, как и мне. Особенно Вальке. Впечатлительная и мечтательная натура. Мне кажется, наша разлука больнее всего ударила по нему. О Вальке я думаю почему-то чаще, чем о других…

Потом я открыл стол и увидел свой пистолет — впопыхах не успел даже вооружиться. Вынул его и положил перед собой. Прикосновение к холодному металлу подействовало на меня отрезвляюще, и я решил больше не отвлекаться, сосредоточиться на главном — наблюдении. Но на месте не сиделось, и я стал ходить по канцелярии взад-вперед, от одного окна к другому. Внезапно нить времени оборвалась. Все стихло и поплыло словно в вакууме. Поначалу я даже не сообразил, в чем дело. Потом догадался посмотреть на ходики. Они стояли. Гиря лежала на крышке приемника. Я подошел, подтянул гирю, толкнул маятник и машинально включил приемник. И тотчас звуки эфира в клочья разнесли тишину. Канцелярия наполнилась громкими, бравурными звуками военного оркестра, приподнято-радостными голосами каких-то людей, читающих нараспев приподнято-радостные стихи. Этот приступ безудержного ликования и веселья мгновенно заполнил комнату, всю до самого потолка, будто наглухо залил ее водой.

Поначалу мне это показалось кощунственно-бестактным по отношению к нам с Хабибулиным, к нашему положению. Все это как-то не стыковалось одно с другим, выглядело до обидного нелепым. Но уже в следующее мгновение я жадно потянулся к приемнику — Москва транслировала репортаж с Красной площади. Там все было готово к военному параду. Раздавались четкие команды. Чеканя шаг, занимали свои места линейные. Оркестр играл военный марш, и тысячеголосое «ура» гремело с перекатами из края в край огромной площади… Я все это увидел отчетливо и ясно, как будто находился там, в гуще событий, а не за десять тысяч километров, в комнате с бревенчатыми стенами, окруженной, точно броней, непроницаемой тишиной.

И мне вдруг снова захотелось окунуться в ту, с детства усвоенную счастливую иллюзию праздника с его добрыми волшебными приметами, которые непременно сбываются, стоит лишь очень их захотеть. Это военный мундир деда со всеми регалиями и запах пирогов на кухне. Это праздничный стол с массой вкусных вещей, гости, вечером — салют. Это нарядные улицы, шумный наш двор. Это Наташка в новом своем нарядном платье и обязательный сеанс в кино. Это — Красная площадь. Непременно, чего бы это ни стоило, в любую погоду — как раз и навсегда заведенный ритуал. Сначала с дедом за руку, потом с дружками самостоятельно, втайне от «предков», а последние два года перед училищем — вдвоем с Наташкой… И вот мысленно я снова там. Всем своим существом ловлю слова команд и ощущаю ритм идущих в парадном строю войск…

Диссонансом в мое сознание, точно грохочущий обвал, врываются посторонние звуки. Я вижу черный квадрат распахнутой двери и в нем, как на экране, широко расставленные, округлившиеся то ли в испуге, то ли от удивления глаза Хабибулина: «Волна!»

Я отпрянул от приемника, развернулся вокруг своей оси. Я что-то искал, что-то лихорадочно искал. «Вот наступил и наш последний парад», — где-то далеко в подсознании молнией мелькнула и тотчас исчезла мысль. Наконец на глаза мне попался пистолет. Я зачем-то схватил его, и мы с Хабибулиным выскочили на крыльцо.

По всему фронту, от края до края бухты, на нас шел водяной вал. Он скользил быстро и бесшумно и по мере сужения бухты заметно набирал силу и мощь. Насколько я смог точно и быстро сориентироваться, в высоту он едва превышал два — два с половиной метра и вряд ли мог причинить нам большие неприятности — все наши постройки, за исключением складов и бани, стояли значительно выше. Между тем вал достиг берега и с ходу ударил. Ударил как артиллерийский залп тяжелого калибра — мощно, глухо, раскатисто. Бедная наша Докучаевка! Ее мгновенно развернуло вспять и погнало в обратную сторону, вплоть до бани, как щепу, сорвав по дороге два мостика и ничего не оставив от умывальни. Что там сталось со складами на берегу, отсюда нам не было видно. Исчерпав всю свою мощь, волна отхлынула. Но мы с Хабибулиным не спешили радоваться и пулять в небо три зеленые ракеты. Мы знали, что вслед за основной волной идет отраженная и она-то чаще всего и бывает более мощная и более разрушительная. Но нам с ним определенно везло в тот день: вторая волна оказалась слабее.

Мы передали все данные в отряд, а через час с небольшим приняли общий «Отбой». И с чистой совестью могли давать нашим в сопки сигнал возвращения, что я с превеликим удовольствием и сделал.

А потом мы стояли с Хабибулиным на берегу и долго, до хрипоты, смеялись над тем, как я схватил свой пистолет и с решительным видом, увлекая за собой подчиненного, ринулся навстречу коварной стихии…