– Я не могу так танцевать. Прежде чем идти на сцену, я должна положить себе в душу какой-то мотор; он начинает внутри работать, и тогда сами ноги и руки и тело, помимо моей воли, будут двигаться. Но раз мне не дают времени положить в душу мотор, я не могу танцевать…

В то время я как раз искал этого творческого мотора, который должен уметь класть в свою душу актер перед тем, как выходить на сцену. Понятно, что, разбираясь в этом вопросе, я наблюдал за Дункан во время спектаклей, репетиций и исканий, – когда она от зарождающегося чувства сначала менялась в лице, а потом со сверкающими глазами переходила к выявлению того, что вскрылось в ее душе. Резюмируя все наши случайные разговоры об искусстве, сравнивая то, что говорила она, с тем, что делал я сам, – я понял, что мы ищем одного и того же, но лишь в разных отраслях искусства.

Во время наших разговоров об искусстве Дункан постоянно упоминала имя Гордона Крэга, которого она считала гением и одним из самых больших людей в современном театре.

– Он принадлежит не только своему отечеству, а всему свету, – говорила она, – он должен быть там, где всего лучше проявится его талант, где будут наиболее подходящие для него условия работы и наиболее благотворная для него общая атмосфера. Его место в вашем Художественном театре.

Я знаю, что она много писала ему обо мне и о нашем театре, убеждая его приехать в Россию. Я со своей стороны уговаривал дирекцию нашего театра выписать великого режиссера, чтобы тем дать толчок нашему искусству и влить в него новые духовные дрожжи для брожения как раз в то время, когда удалось как будто немного сдвинуть театр с мертвой точки. Должен отдать справедливость товарищам – они рассуждали как настоящие артисты и, чтобы двинуть наше искусство вперед, пошли на большой расход»[86].

Насколько балет привел меня в ужас, настолько же театр Станиславского наполнил меня восторженным трепетом. Я ходила туда каждый вечер, когда не танцевала сама, и вся труппа встречала меня с величайшей любовью. Станиславский часто приходил ко мне, он думал, что, основательно расспросив меня, сможет трансформировать мои танцы в новую школу танца в своем театре. Но я сказала ему, что это может оказаться возможным, если начать заниматься с детьми. Кстати, во время моего следующего посещения Москвы я увидела несколько молоденьких красивых девушек из его труппы, пытавшихся танцевать, но результат оказался плачевным.

Поскольку Станиславский целыми днями был очень занят в театре репетициями, он имел обыкновение часто приходить ко мне после спектакля. В своей книге он говорит о наших беседах: «Думаю, что я должен был надоесть Дункан своими расспросами». Нет, он не надоел мне. Я горела желанием делиться своими идеями.

По правде говоря, холодный снежный воздух и русская пища, в особенности икра, полностью излечили мой изнурительный недуг, вызванный бесплотной любовью Тоде. И сейчас все мое существо жаждало соприкосновения с сильной личностью. Когда Станиславский стоял передо мной, я видела таковую в нем.

Как-то вечером я взглянула на него, на его прекрасную, статную фигуру, широкие плечи, черные волосы, чуть тронутые сединой на висках, и что-то восстало во мне против роли Эгерии, которую мне постоянно доводилось играть. Так как он собирался уходить, я положила руки ему на плечи, обвила их вокруг его крепкой шеи и, наклонив его голову к своей, поцеловала в губы. Он с нежностью вернул мне поцелуй, но выглядел при этом крайне изумленно, словно менее всего этого ожидал. Затем, когда я попыталась привлечь его ближе, он отпрянул и, испуганно глядя на меня, воскликнул:

– Но что мы станем делать с ребенком?

– С каким ребенком? – спросила я.

– Разумеется, с нашим. Что мы станем делать с ним? Видите ли, – серьезно продолжал он, – я не могу допустить, чтобы кто-нибудь из моих детей воспитывался вне моего влияния, а это оказалось бы затруднительно при моем настоящем семейном положении.

Его необычайная серьезность по поводу этого ребенка развеселила меня, и я разразилась смехом. Он горестно посмотрел на меня, вышел из комнаты и быстро зашагал по коридору гостиницы. А я просмеялась почти всю ночь. Но, несмотря на свой смех, я была раздражена и рассержена. Думаю, тогда я окончательно осознала, почему некоторые утонченные мужчины после свиданий с высокоинтеллектуальными женщинами могли схватить шляпу и отправиться в какое-нибудь место, пользующееся сомнительной репутацией. Будучи женщиной, я не могла позволить себе ничего подобного, поэтому я проворочалась весь остаток ночи, а утром отправилась в русскую баню, где сменяющие друг друга горячий пар и холодная вода привели в норму мою нервную систему.

И все же те молодые люди, которых я встречала в ложе Кшесинской, которые готовы были все отдать за то, чтобы провести со мною ночь, внушали мне с первых же слов такую скуку, что замораживали все мои чувства до основания. Вполне понятно, что после внушающего вдохновение общества Чарлза Халле и Генриха Тоде я не могла выносить общества золотой молодежи!

Много лет спустя я рассказала эту историю о Станиславском его жене, которая очень развеселилась и воскликнула: «О, это так на него похоже! Он воспринимает жизнь очень серьезно».

Сколько я его ни атаковала, мне удалось добиться только нескольких нежных поцелуев, но в остальном встречала твердое, бессердечное сопротивление, преодолеть которое не было никакой возможности. Станиславский больше не рисковал заходить в мою комнату после спектаклей, но однажды осчастливил меня, отвезя в открытых санях в загородный ресторан, где мы позавтракали в отдельном кабинете. Мы пили водку и шампанское и говорили об искусстве, и я пришла к окончательному выводу, что только сама Цирцея смогла бы разрушить твердыню добродетели Станиславского.

Я часто слышу об ужасных опасностях, которым подвергаются молоденькие девушки, ступая на стезю театральной жизни, но, как читатель может видеть из моего опыта, все было совсем наоборот. Я по-настоящему страдала от слишком большого благоговения, уважения и восхищения, которые внушала своим поклонникам.