На следующий день ко мне явилась с визитом очаровательная маленькая дама, закутанная в соболя, с бриллиантами в ушах и жемчужным ожерельем вокруг шеи. К моему изумлению, она назвалась великой танцовщицей Кшесинской. Она приехала, чтобы приветствовать меня от лица русского балета, и пригласила на гала-представление в опере в тот же вечер. Я привыкла встречать со стороны балетных танцовщиков в Байрейте только холодность и враждебность. Они доходили до того, что разбрасывали гвозди по моему ковру, о которые я ранила ноги. Подобная перемена отношения была для меня одновременно и приятной, и удивительной.

Вечером великолепная карета, утепленная и полная дорогих мехов, отвезла меня в оперу, где я нашла ложу в первом ярусе, в которой меня ждали цветы, конфеты и три превосходных представителя jeunesse dore[84] Петербурга. Я все еще носила свою короткую белую тунику и сандалии и, наверное, очень странно выглядела среди сборища всех этих богачей и аристократии Санкт-Петербурга.

Я враг балета, который считаю фальшивым и нелепым искусством, стоящим фактически вне прочих искусств. Но нельзя было не аплодировать похожей на фею Кшесинской, когда она порхала над сценой, больше напоминая прелестную птицу или бабочку, чем человеческое существо.

В антракте я осмотрелась и увидела прекраснейших в мире женщин, в восхитительных декольтированных платьях, увешанных драгоценностями и сопровождаемых мужчинами в ослепительных мундирах. Все это выставленное напоказ великолепие было так трудно понять в контрасте с погребальной процессией, которую я видела на рассвете минувшего дня. Неужели эти улыбающиеся счастливцы не ощущали никакого родства с остальными людьми?

После спектакля я была приглашена на ужин во дворец Кшесинской, где познакомилась с великим князем Михаилом, который с удивлением слушал, как я рассказывала о своем плане открыть школу танца для детей из народа. Я, наверное, казалась окружающим крайне непонятной личностью, но все принимали меня с сердечным радушием и щедрым гостеприимством.

Несколько дней спустя меня посетила прелестная Павлова, и опять мне предоставили ложу, чтобы я смогла увидеть ее в восхитительном балете «Жизель». И хотя движения этих танцев противоречат всем человеческим и артистическим чувствам, я не смогла удержаться от горячих аплодисментов изысканному видению, какой предстала в тот вечер Павлова, парившая над сценой.

За ужином в доме Павловой, который был значительно скромнее, чем дворец Кшесинской, хотя тоже очень красив, я сидела между художниками Бакстом и Бенуа, там я впервые встретила Сергея Дягилева, с которым принялась горячо обсуждать искусство танца, противостоящее, с моей точки зрения, балету.

В тот вечер за ужином Бакст сделал с меня небольшой набросок, который теперь появился в его книге и изображает мою в высшей степени серьезную физиономию с кудряшками, сентиментально свисающими с одной стороны. Любопытно, что Бакст, обладавший некоторым даром ясновидения, читал в тот вечер по моей руке и обнаружил на ней два креста. «Вас ждет большая слава, – сказал он, – но вы потеряете двух созданий, которых будете любить больше всего на свете». Тогда его пророчество показалось мне загадкой.

После ужина неутомимая Павлова снова танцевала, к удовольствию своих друзей. Хотя мы разошлись только в пять часов утра, она пригласила меня приехать в половине девятого в то же утро, если я пожелаю посмотреть, как она работает. Я приехала через три часа (хотя, должна признаться, сильно устала) и нашла ее стоящей в тюлевом платье и упражняющейся у станка. Она выполняла самую сложную гимнастику, в то время как пожилой господин со скрипкой отмерял время и увещевал ее еще больше стараться. Это был знаменитый балетмейстер Петипа.

В течение трех часов я сидела в напряжении и замешательстве, наблюдая за изумительной ловкостью Павловой. Казалось, будто тело ее состоит из стали и резины. Ее прекрасное лицо приняло суровое выражение мученицы. Ни разу она не остановилась ни на минуту. Казалось, подобная тренировка в целом направлена на то, чтобы полностью отделить гимнастические движения тела от разума. Разум же, напротив, может только страдать, пребывая в отчуждении от этой суровой дисциплины мускулов. Все это представляет собой полную противоположность всем теориям, на которых я основала свою школу; согласно им, тело обретает прозрачность и становится проводником разума и духа.

В двенадцать часов подали завтрак, но за столом Павлова сидела бледная и почти не притрагивалась ни к вину, ни к пище. Признаюсь, я проголодалась и съела много пожарских котлет. Павлова отвезла меня назад в гостиницу, а сама отправилась в императорский театр на одну из бесконечных репетиций. Я же, очень усталая, бросилась на кровать и заснула крепким сном, благодаря свою звезду за то, что уберегла меня от злой судьбы, которая могла бы даровать мне карьеру балетной танцовщицы!

На следующий день я опять встала неслыханно рано, в восемь часов утра, чтобы посетить императорскую балетную школу, где увидела маленьких учеников, стоящих рядами и проделывающих все эти мучительные упражнения. Они часами простаивали на носках, словно жертвы жестокой и бессмысленной инквизиции. Огромные пустые танцевальные залы, лишенные какой-либо красоты или вдохновения, с большим портретом царя на стене в качестве единственного украшения, походили на камеры пыток. Я сильнее, чем когда-либо, почувствовала убеждение, что императорская балетная школа враждебна как природе, так и искусству.

После недельного пребывания в Петербурге я отправилась в Москву. Сначала публика там не проявляла такого восторга, как в Петербурге, но я приведу отзыв великого Станиславского:

«Приблизительно в этот период времени, в 1908 или 1909 году, не помню точно даты, мне посчастливилось узнать два больших таланта того времени, которые произвели на меня сильное впечатление: это были Айседора Дункан и Гордон Крэг.

Я попал на концерт Дункан случайно, ничего дотоле не слыхав о ней и не прочтя ни одного из объявлений, возвещавших о ее приезде в Москву. Поэтому меня удивило, что среди немногочисленных зрителей был большой процент артистов и скульпторов с С.И. Мамонтовым во главе, много артисток и артистов балета, завсегдатаев премьер или исключительных по интересу спектаклей. Первое появление Дункан не произвело большого впечатления. Непривычка видеть на эстраде почти обнаженное тело помешала разглядеть и понять самое искусство артистки. Первый, начальный номер ее танцев был встречен наполовину жидкими хлопками, наполовину брюзжанием и робкими попытками к свисту. Но после нескольких номеров танцев, из которых один был особенно убедителен, я уже не мог оставаться хладнокровным к протестам рядовой публики и стал демонстративно аплодировать. Когда наступил антракт, я, как новокрещеный энтузиаст знаменитой артистки, бросился к рампе, чтобы хлопать. К моей радости, я очутился почти рядом с С.И. Мамонтовым, который проделывал то же, что и я, а рядом с ним был известный художник, потом скульптор, писатель и т. д. Когда рядовые зрители увидели, что среди аплодирующих находились известные в Москве художники и артисты, – произошло сильное смущение. Шиканье прекратилось, но рукоплескать пока тоже еще не решались. Лишь только публика поняла, что хлопать можно, что хлопать не стыдно, начались сначала громкие аплодисменты, потом вызовы, а в завершение – овация.

После первого вечера я уже не пропускал ни одного концерта Дункан. Потребность видеть ее часто диктовалась изнутри артистическим чувством, близко родственным ее искусству. Впоследствии, познакомившись с ее методом, так же как с идеями ее гениального друга Крэга, я понял, что в разных концах мира, в силу неведомых нам условий, разные люди, в разных областях, с разных сторон ищут в искусстве одних и тех же очередных, естественно нарождающихся творческих принципов. Встречаясь, они поражаются общностью и родством своих идей. Именно это и случилось при описываемой мной встрече: мы с полуслова понимали друг друга.

Я не имел случая познакомиться с Дункан при первом ее приезде. Но при последующих ее наездах в Москву она была у нас на спектакле, и я должен был приветствовать ее как почетную гостью. Это приветствие стало общим, так как ко мне присоединилась вся труппа, которая успела оценить и полюбить ее как артистку.

Дункан не умеет говорить о своем искусстве последовательно, логично, систематично. Большие мысли приходят у нее случайно, по поводу самых неожиданных обыденных фактов. Так, например, когда ее спросили, у кого она училась танцам, она ответила:

– У Терпсихоры. Я танцевала с того момента, как научилась стоять на ногах. И всю жизнь танцевала. Человек, все люди, весь свет должен танцевать, это всегда было и будет так. Напрасно только этому мешают и не хотят понять естественной потребности, данной нам самой природой. Et voilа̀ tout[85], – закончила артистка на своем неподражаемом американско-французском языке.

В другой раз, рассказывая о только что закончившемся концерте, во время которого приходившие в уборную посетители мешали ей готовиться к танцам, она объяснила: