Покатились!

Когда зимой уходишь в горы не на один день, чего только не тянешь на своём горбу. Тяжести не меньше двух пудов. На сыпучем снегу в крутяках даже камусные лыжи сдают назад. Пока долезешь до намеченного места – бельё мокрое от пота, особенно на спине под рюкзаком.

Но вот – перевал. Тут начинается самое интересное. Спуск! Когда лезешь в гору – тратишь силы, а когда катишься вниз – и силы и нервы. Особенно в лесу, где приходится вилять между деревьями, кустами, выворотнями и где вперёд видно очень плохо. В гольцах тоже не легче, хотя видно порой на целый километр. Там местами снег так утрамбован ветрами, что, когда мчишься на большой скорости, очень трудно удержаться на ногах. На твёрдом, отполированном ветром снегу лыжи перестают тебя слушаться, вертятся, громыхают на неровностях и несут со страшной силой. Тормозить трудно, да и не имеет смысла – катиться можно только на скорости.

Вот так и катились!

Всегда перед спуском стоишь некоторое время. Отдыхаешь после подъёма. Рассматриваешь склон – в гольцах дальше видно. Выбираешь путь получше и поположе. Чем круче, тем хуже. Если упадёшь на скорости, так зароешься, что будешь пахать снежную целину, словно громадный плуг.

Так и стоишь. Вроде бы стараясь не подавать виду, что страшновато. Однако ехать надо. На вершинах заснеженных – солнце! Небо – ни облачка! Далеко внизу заваленные снегом темнеют пихтачи. Долгий и вообще-то не очень крутой склон сверкает и слепит.

Первым покатился Андрей, наш проводник, и сразу за ним Валерка. И-и-эх! Запылили! Лыжня, как по струнке, вытянулась! Андрей – мастер, на каёк почти не опирается. Валерка на свой всем телом навалился, старается хоть немного притормозить.

А тут и я решился. Двум смертям не бывать – одной не миновать! Так в детстве говорили.

Несколько быстрых шагов, чтобы разогнаться немного, и лыжи выскакивают на размятый снег андреевой лыжни. По проторенному снегу они тянут, словно в них мотор, вниз, за убегающей, седой от снега маленькой фигуркой.

Засвистел, залопотал что-то встречный ветер, кинул в лицо первые щедрые пригоршни взбитого снега. Нарастает скорость, давит к снегу мешок за спиной, каёк бороздит лыжню. Все мысли заглотала отчаянная скорость. Только глаза сквозь сощуренные веки автоматически выхватывают из пространства часть лыжни, мелькающие полосы переметённого снега, да мелкие пихточки, искорёженные горными ветрами.

По лыжне готовой не катишься – летишь. Лыжи стучат по передувам – только сохраняй равновесие. И набегает растущая на глазах полоса подгольцового пихтача. Там уже Андрей с Валеркой стоят. Докатились!

А лес растёт и бежит на тебя, разворачивая свои крылья. Да нельзя же на такой скорости туда вкатываться! Расколешься о пихту мгновенно! Лыжи, следуя моим мыслям, выворачивают на пушистую снежную целину. Сразу целые охапки снега швыряет ветер в лицо. Он забивается в ноздри, в уши, в глаза. Но тонут лыжи в снегу и сразу – скорость меньше. Спускаю пятки, ставлю лыжи на ребро, мягко гаснет скорость, ноги утопают выше колен. Отваливаются шматки снега с шапки, куртки и мешка. Иссеченное снежной крупкой горит лицо, по распаренным щекам текут струйки воды и пота. Из-за пазухи и воротника валит пар. Жарко!

Трудная тропа

Для того чтобы попасть из Кату-Ярыка в Чодро, нужен всего день. Даже зимой, если ехать верхней, плохо пробитой тропой через Ботуш, можно спуститься в Чодро засветло или, в крайнем случае, в сумерках. B середине этого пути есть пастушья стоянка Этужéк, где всегда найдётся пиала солёного алтайского чая, заправленного талканом – пережаренным и растёртым ячменём.

Я любил ездить ботушской тропой, потому что проложена она по кедрачам и местами выходит к обрыву над Чулышманом. B летнее время тропа сразу после Этужека идёт по самому краю этoгo обрыва. Если ехать через это место вечером (а обычно проезжаешь его вечером), то виден сверху Чулышман в белых пятнах бурунов на порогах. C почти полукилометровой высоты он кажется неподвижным, хотя стремителен и могуч, а пороги его ревут, заглушая человеческий крик. Но сверху, c ботушской тропы этот рёв не слышен.

B тот ноябрьский день я припозднился у пастухов в Ташту-Коле. Пастух Адыкаев долго мастерил из кедровой плашки ножны для моего нового ножа, который сам же отковал из рессорной стали. Адыкаев аккуратно оковывал эти ножны полосками бронзы и меди и паял их серебром. Красивые получились и нож, и ножны, и я сразу нацепил свою обновку на пояс. Я привёз Адыкаеву в подарок большую коробку табака «Золотое руно», и он пообещал сделать мне ещё и трубку, тоже окованную бронзой. Не было другого такого мастера, по части трубок и ножей во всём Улагане, как пастух Адыкаев. Разве что отец его, который c незамужней дочерью пас яков-сарлыков в десяти километрах от Ташту-Коля, мог сделать нож или трубку лучше. Ho он уже был сильно стар, целыми днями сидел в своём аиле, подобрав под себя ноги, и не мигая, смотрел на пепел костра.

Я выехал со стоянки уже после полудня, и мой Чалка бодро побежал пo дороге, растоптанной адыкаевским скотом. За последними стогами сена, эта дорога кончилась и началась плохо наторенная, таёжная, горная тропа.

Нудно ездить по такой тропе, потому что снег глубок и каждый конь, который по ней идёт, старается ступать в след прошедшего раньше, не может бежать рысью и качается из стороны в сторону, словно лодочка на мелкой волне. На такой тропе устают и конь и всадник.

Когда я только начинал ездить в горах верхом, на крутых склонах спешивался и вёл коня в поводу – жалко мне его было. Ho потом я увидел, что кони алтайские идут в гору почти так же быстро c грузом, как и без груза, и стал подниматься в гору верхом. Ho перед спуском я всегда спешивался, чтoбы не набить седлом коню холку.