Один только раз за все три года жизни на Алтае, я слышал рассказ охотника, на которого самостоятельно пытался напасть медведь. Рассказал мне об этом случае алтаец Павел Унычаков, который однажды осенью промышлял марала с дудкой.

Удобно замаскировавшись между кустов жимолости и пихтой, Павел крикнул в дудку – марал не отозвался. Ещё раз сыграл – молчание, будто во всей долине Колдóра не стало ни одного зверя. А накануне он слышал с этого места трёх.

Потом Павел стал манить стоя – надоело сидеть. Марал, оказалось, был недалеко, откликнулся и, после того как охотник особенно азартно сыграл в дудку, пошёл в его сторону.

Полянка перед Павлом, на которую должен был выйти зверь, была метров сорок-пятьдесят шириной и с небольшим уклоном. Он уже подошёл совсем близко – слышно было, как он ломает сучья рогами в кустах, но на открытое место никак не выходил. Тогда Павел опустился на колени и, уткнув дудку в мох, чтобы звук не был очень сильным и марал не разобрался в подделке, сыграл ещё раз.

И тут услышал справа и сзади себя, как треснул сучок. Обернувшись, Павел увидел метрах в десяти-двенадцати крупного тёмного медведя, который прижался к земле за кустом и явно приготовился к нападению. C левого плеча стрелять было неудобно. И как быстро ни поднимался охотник с земли, медведь успел удрать.

Марал от шума, конечно, тоже ушёл. Охота и у Павла и у медведя получилась неудачной.

Конечно, медведь скрадывал не человека, а марала. Ведь охотник играл в дудку, подражая его крику.

Ночью в горах

Что нам не успеть засветло в Ак-Курум, я понял уже в Кату-Ярыке. Мы c Николаем спустились там в долину в два часа дня, а ехать было ещё долго, больше тридцати километров, да и кони порядком устали. В Кату-Ярыке началась холодная верховка. Ветер тащил облака вполгоры и шуршал ворохами осенних листьев в кустах по берегам Чулышмана.

Мы долго искали брод, чтобы не делать дальний крюк, и прогадали, потому что за это время мы могли бы этот крюк сделать. Брод оказался глубоким, и нам пришлось разводить костёр и сушиться. Вода на этом броде била в седло, и мы подмокли.

Аргут, моя лайка, всё не хотел переплывать за нами Чулышман и обиженно лаял на противоположном берегу возле ледяных заберегов, но всё-таки решился и бросился в воду. Он примчался к нам мокрый, c вытаращенными глазами, и на ушах у него пристыли маленькие льдинки. Он стал кататься по сухой траве и коричневым листьям, вытираясь о них спиной и боками.

Аргут пришёл к нам в заветрие за большой каменной глыбой и уселся у костра, то и дело отворачиваясь от дыма, который ветер никак не мог выдуть из-за этoгo камня.

Коней мы привязали к кустам тамариска. Ветер закидывал длинные лошадиные хвосты со звенящими сосульками то на спину им, то между ног.

Пока сушилась наша мокрая одежда и снаряжение, я в бинокль разглядывал скалы на верху долины и увидел шесть бунов – горных козлов. Oни тоже, как и мы, спрятались от ветра за выступами скалы. Этот промозглый осенний день действовал одинаково на всё живое.

Опасны тропы в долине Чулышмана.

Окончательно стемнело, когда мы подъехали к Иту-кае. Чулышман – около самых копыт лошадей, а слева – скала Иту-кая. Моё колено касалось её стены. Кони звенели удилами и иногда оступались, отыскивая надёжное место среди камней.

Потом начался подъём по длинной и широкой осыпи над Чулышманом. Мы не стали спешиваться, чтобы пройти тропу, откопанную в этой осыпи. Тропа была узка, в двух местах осенние дожди её размыли, и в темноте можно было оступиться и скатиться c тридцатиметровой высоты в Чулышман. Мы решили довериться лошадям и проехать это опасное место верхом.

Мы заехали на тропу. Было очень темно, и я видел только уши своего Чалки, торчавшие «топориком». Впереди коня медленно двигалось светлое пятно – это осторожно шёл Аргут. Небо к ночи очистилось от облаков, и неровный край долины еле угадывался на его фоне. Пахло пылью и жухлой травой. Далеко внизу c правой стороны шумел обмелевший по осени Чулышман.

Ветер дул в спину и словно нёс меня вместе c конём над долиной. Движения почти не ощущалось, потому что конь шёл очень плавно и осторожно выбирал тропу. Невозможно было в этом мраке угадать, быстро мы движемся или медленно, или стоим на месте. Я словно повис в темноте, покачиваясь из стороны в сторону. Иногда левое стремя касалось камня и звякало. Это мгновенное касание только усугубляло чувство полёта над долиной. Я поджимал ногу, чтобы не зацепиться и не нарушить нашего c конём общего равновесия. Когда мы проходили эту тропу, я впервые полностью слился c ним, словно мы стали единым организмом. Каким-то шестым чувством я ловил каждое движение своего Чалки и абсолютно ему подчинялся.

Если едешь верхом в горах по опасной тропе, да ещё ночью, хозяин положения твой конь, а не ты.