B подгольцовой зоне кедрач поредел, и стала видна вершина гольца Корбулу. Громадная и белая, стремилась она к тёмно-серому небу и чернела обнажёнными, пока не укрытыми снегом камнями. Нам надо было обойти эту вершину справа и перевалить через длинный гребень c реденьким, исхлёстанным ветром пихтачом и искорёженными кедрами, перевалить, чтобы скатиться по тому, невидимому для нас склону к реке Конуй. Там мы должны были добыть соболей, необходимых для выполнения научно-исследовательской темы.
Ещё далеко было до вершины Корбулу. Но уже и на этом расстоянии она давила нас своими размерами, величием и строгой конической формой. Даже облака не могли одолеть макушки и быстро ползли по её бокам, цепляясь за чёрные настылые камни. Конечно, они не были чёрными, эти камни в серых и рыжих разводах лишайников. Но снизу они нам казались чёрными, потому что торчали из-под снега.
Облака оползали вершину Корбулу по крутякам и медленно сваливались в огромное заветренное пространство слева от нас. Облака кипели там, и ветер, который шёл над горами, не давал им выползать из этой ямы глубиной в полкилометра и в поперечнике километра два. Внизу под облаками, среди каменистых россыпей-курумников, начинались истоки Большого Шалтáна.
Мы поднимались весь день и привыкли к окружающему. Была только боль в плечах от лямок двухпудового рюкзака, а в глазах мелькание лыж впереди идущего. Мы менялись примерно через четверть часа, чтобы прокладывать лыжню, и почти не разговаривали. Нас было трое, а Аргут, моя лайка, проваливаясь на свежей лыжне, замыкал шествие.
Шуршали лыжи в снегу, шумел под верховым ветром кедрач, и слышно было собственное дыхание. Покрикивали кедровки.
Вдруг какой-то новый звук дошёл до сознания. И исчез. И вновь пришёл. Что-то очень знакомое было в нём, а что именно – никак нельзя было сразу угадать.
По вершинкам карликовой берёзки прыгал, приближаясь к нам, обыкновенный воробей. Мы остановились и молча смотрели на него, опершись на кайки. А он, нахохленный, скакал по веткам, перепархивал и, наконец, уселся в метре от нас. Видно, у него отлегло от сердца, когда он нас встретил. И казалось, что для него зима – не зима, что стужа, и ветер, и снег теперь нипочём.
Как попал он сюда в тайгу, в гольцы, где и корма-то ему не найти? Каким ветром занесло его в высокие горы от тёплых чердаков и овса около конюшни? Может быть, кочевала внизу в посёлке стайка синиц, и воробей ушёл с ними? Кто его знает, как он очутился здесь! Мы стояли и удивлялись, а Аргут сполз с лыжни и поплыл по снегу, принюхиваясь к серенькой птичке.
Мы торопились к перевалу и, пообсуждав эту удивительную встречу, пошли дальше. Воробей тихо зачирикал и заскакал по веткам за нами. Ему не хотелось расставаться с людьми. Ведь около них он кормился и грелся всю свою короткую птичью жизнь, они были для него чем-то вроде крова, тепла и пищи. Он словно убеждал нас остаться и не ходить туда, где нет леса, где торчат только чёрные камни из-под снега. Он потихоньку чирикал и прыгал за нами взъерошенным комочком, и Аргут останавливался и поглядывал на него, словно силился понять, почему он здесь, этот воробей, среди кедровок, клестов и глухарей?
За день мы не смогли одолеть перевал и в сумерках скатились вниз, к лесу, где было топливо, и можно было скоротать длинную ночь.
Ветер бродил по горам и вымётывал искры из костра. Было холодно и неуютно под кедром, где мы укрылись от непогоды. Hо это было единственное более или менее спокойное место в гудящей горной тайге. Здесь были мы, люди. И нам было, в общем-то, неплохо. Мы всю ночь варили чай и говорили о разных делах, потому что спать было невозможно из-за сильного ветра и холода. И нам казалось, что вот-вот сквозь шум заснеженной тайги послышится знакомое чириканье, и из темноты выпорхнет к костру наш воробей и будет греться вместе с нами. Можно было бы даже накормить его толчёными сухарями.
Но он не мог к нам придти, этот странный воробей. В такую ночную пургу не летают по тайге даже совы.
Теты-коль
Мы ночевали, откопав в метровом снегу под широкими кедрами глубокую траншею. Уже в темноте мы валили кедровый сухостой и таскали стволы к стану. Здесь был край старой гари, и дров стояло много. Эти стволы были шершавыми от времени. Под рукавицами крошились лишайники и старая труха. К ночи мороз усилился очень ощутимо, но и в такой мороз можно спать в снегу, если хорошо сложен костёр, а стан не пробивает ветром. Но мы не успели до темноты перевалить через хребет и остановились на южном склоне.
Ночью от вершины Теты-коль, с юга, из Монголии пошёл ледяной ветер. Он дул очень сильно и не давал костру ровно гореть.
В снегу за костром вытаяла большая, до самых камней яма, и жалко было тепла, которое ушло, чтобы растопить такую массу снега. Нас было трое, и мы могли бы свободно уместиться в этой яме, но там были искры, дым и слишком сильный жар даже в этот лютый мороз.
И так всю ночь. С одной стороны жар, а с другой лёд. В эту ночь, как мы потом узнали, в долине на кордоне Чодро, было сорок два градуса мороза. У нас там, наверху, было, конечно, поменьше, но при таком ветрище – не меньше сорока, а то и побольше.
Солнце начало вставать прямо за вершиной Теты-коль. Нам ещё его не было видно, но оно, это холодное зимнее солнце, словно просвечивало сквозь стылую каменную громаду горы. И поэтому казалось, что вершина Теты-коль не из камня, а изо льда. Сначала я никак не мог понять, почему же она вся светится каким-то особенным внутренним сиянием, а потом оглянулся и посмотрел в западную сторону. Там, за нами и выше нас, на рассечённых гольцах и на скалах, сглаженных снеговыми надувами, лежали лучи солнца. Их отражение и освещало вершину Теты-коль. Лучи шли прямо над нами, шли в той невидимой вышине, которая кажется ещё выше, если не можешь её с чем-нибудь сравнить. А я ведь знал, что вершина Теты-коль поднялась больше чем на три тысячи метров. Теты-коль по-алтайски – семь озёр.
И на этой вершине, очень далеко от нас, в почти необозримой высоте сияла, словно маленькая свечка, геодезическая вышка, обледеневшая и вся в инее. Как-то осенью, во время великого переселения больших и малых зверей по тайге геодезисты видели около этой вышки одинокую белку. Она шла прямым, одной ей известным путём и попала на эту вершину. Геодезисты сказали мне, что лапки её были сбиты в кровь. Не знаю, правда это или нет – сам не видел такого ни разу. Знаю только, что лапки у белки, конечно же, мало приспособлены для долгого прыгания по острым и шершавым камням в россыпях и гольцах.
Когда мы скатились в долину, перегоняя друг друга на крутяках, и уже шли по кедрачам, я снова вспомнил про ту белку на вершине Теты-коль. Я увидел беличий след и вертикальную дырку в снегу. Около неё лежали две чешуйки от кедровой шишки. След повёл меня дальше и кончился возле большого кедра. Под ним было насорено чешуйками от шишки и скорлупой кедровых орехов. Это белка прокопала сквозь снег отвесный ход до земли, до шишки, достала её и ушла с ней на кедр.