Книги
Моя тропа. Очерки о природе
Собирательство у нас, охотников, в крови. Это, вероятно, врождённое. Нельзя объяснить это влечение современного человека, живущего в мире, где на каждом шагу магазины, а в них сегодня полно снеди, и свежей, и консервированной. Цены, правда, кусаются. И, тем не менее, даже те, кто сравнительно обеспечен, всё равно нагнётся за грибочком или ягодкой. Что же говорить о тех, кто всю жизнь – в селе, в деревне, в лесу. Им-то, как говорится, сам Бог повелел пользоваться дарами леса.
Посёлок Печоро-Илычского заповедника Якша расположен на правом берегу Печоры. В заповеднике ни грибы, ни ягоды собирать не разрешается. Ну и охотиться, конечно. Однако тайга одинакова, что на правом берегу, что на левом. Переплыл на лодке реку и бери, сколько унесёшь.
Набрали черники, а корзинка-то неполная.
Сбор ягод и грибов в таких глухих местах не отдых, не развлечение, а работа. Порой просто тяжкий труд, который ложится фактически на плечи женщин. Попробуй-ка потаскаться за морошкой в июльскую жару по болотам, когда жрут комары да мошкá, когда сил нет тащить здоровенный бидон, который никак не хочет наполняться. Ягода всё время оседает, уплотняется, а бидон тяжелеет и тяжелеет. Но кто пойдёт домой, если ягоды в нём ещё не до краёв?
Конечно, кто-то ловчее и быстрее обирает куст малины, а кто-то медленнее. Умение быстро брать ягоду сродни таланту, хотя научиться этому тоже можно, только не за один сезон и лучше сызмальства. И ползают сопливые ещё девчонки вслед за мамками да за старшими сёстрами по моховым кочкам, кормят комаров и слепней, дерут одежонку, кровенят ручонки о сучки да колючки лесные. Зато годам к тридцати из них выходят виртуозы-ягодницы. У таких, бывает, малина уже из плетушки через край сыплется, а у неопытной посудина ещё и на четверть не наполнилась.
И ведь такие малышки работают наравне со старшими в дикой вообще-то тайге, а там случается всякое.
Ульяна Лызлова из Якши мне рассказывала, как она повстречалась с медведем:
– Было мне тогда восемь лет. Ходили мы по клюкву на болото. Мама, сестра старшая и я. Мы ведь никогда рядом в одном месте не берём ягоду, хоть немного, да расходимся. Вот и я утянулась в сторонку и наткнулась на ягоды. Сколь там клюквы было! Редко так-то бывает. Кочки обсыпаны – моха не видать! Ну, я пала на коленки, кошёлку поставила спереди и давай собирать. Думаю, всех сейчас обгоню. Ничего не вижу, только ягоды, ягоды… А тут кто-то вроде бы надо мной вздохнул, засопел. Я голову-то подняла… И обмерла! Медведь! Да большущóй такой! Стоит, сопит и на меня сверху смотрит! Я не то, что крикнуть, дышать не могу. Не знаю, не скажу, сколь это длилось-то. Только он как дал лапой по корзинке, так она и улетела! И ягодки все мои рассыпались, разлетелись! И ушёл, повернулся и ушёл. И так мне обидно стало! Собирала, собирала, а он – раз! – и нету! Так обидно было, что про страх свой-то позабыла. Начала собирать ягоду, тут-то меня он и пробрал. Схватила корзиночку да к своим побежала. Они недалеко аукались. Вот они заахали, вот они заохали, а мать заругалась на меня и говорит: «Впредь, Ульянка, смотри, от нас не отбивайся!»
Лох, дялко
Осень! Золотая осень!
Тёмно-зелёная парма1 за рекой в ярких заплатах жёлтых берёз и красных осин. По Печоре плывёт сухой лист. Пока ещё в этом месте сухой, но через несколько перекатов его заплещут волны, он намокнет и ляжет на дно. Однако мне этого не увидеть, потому что все листья одинаковы, падают они вдоль всех берегов, и узнать, где лёг на воду сухой и утонул намокший, невозможно. Вот и кажется мне, что листья осенние плывут себе и плывут по Печоре, не намокая и не опускаясь на дно.
Печора к осени сильно, как здесь говорят, омеляла, и многие перекаты можно перейти вброд. На таких перекатах сёмга мечет икру. Мечет в гнездо, в яму, которую самка выкапывает хвостом в гальке. Почему-то яму эту называют бугром. Его видно издалека, потому что все камни, заросшие тиной и водорослями, рыба раскидала хвостовым плавником.
Что-то сильно заплескалось на мелком месте около кордона, будто какой-то зверь там купался. Солнце било мне в глаза, и с берега я никак не мог рассмотреть, кто это такой там, в реке ворочается. Я отошёл немного в сторону и стал на берегу так, чтобы солнечные блики не мешали мне смотреть на реку, на то место, где плескался это зверь.
На самом мелком месте переката, где прозрачная вода натекала на микроскопический островок, лежал огромный самец сёмги, лох. На Печоре его ещё называют дялко, с ударением на «я». Это был уже выполнивший свой мужской долг перед природой, погибающий рыбий гигант. После нереста самцы сёмги гибнут, исчерпав весь свой жизненный ресурс, хотя на нерест они приходят в самом расцвете сил.
Однажды довелось мне увидеть, как сражались два громадных, не меньше пуда весом каждый, самца сёмги за самку и гнездо-бугор.
Бились они в узкой, метров шесть шириной, и мелкой, немного выше колена, протоке. Сцепившись крюкообразными челюстями, они возили друг друга по мелководью, сшибали хвостами стебли и листья лопушника-нардосмии, что растёт по всем берегам Верхней Печоры. Ниже места побоища плыла в воде муть, обрывки водорослей, изорванные листья лопушника, пахло гнилым мясом от вырванных его корневищ.
Недоставало только звериного хрипа и рычания, но рыбы ведь немы. Зато сквозь отчаянный плеск воды было слышно, как глухо гремит галька под ударами длинных и твёрдых тел этих сёмг.
Потом они расцепились, один из них повернул вниз по течению, разметал грязь и муть и ушёл на глубокое место.
Второй самец, победитель, остался на месте. Нам было видно его хорошо. Он стоял, подставив своё страшное, изуродованное природой рыло навстречу свежей струе, которая накатывалась на него чистотой, слизывая грязь со дна, промывая каждый камень. В этом месте появилось много свежих камней, которые сёмги в драке перевернули и очистили своими боками и хвостами от тины, водорослей и водяного мха.
Увидеть такое можно нечасто.