Осталось недолго.

Нетрудно догадаться до чего – до момента его кончины.

Король проспал несколько часов – до самого возвращения няни. На сей раз она принесла тарелку с ежевичным пирогом, густо политым сверху взбитыми сливками.

У Эдуарда даже слюнки потекли.

Он вооружился вилкой и уже поднес было кусок восхитительного пирога к губам, когда Пэтти вдруг заворчала. Не зарычала. Не залаяла. А именно заворчала. И сделала бросок в сторону пирога.

От удивления Эдуард выронил вилку.

От удивления матушка Пенн выронила тарелку – та со стуком ударилась об пол.

Естественным было бы ожидать, что Пэтти набросится на упавшее угощение (Эдуарду, конечно, следовало оставить ей немного оленины из утреннего супа), но собака не обратила на пирог ни малейшего внимания. Вместо этого она спрыгнула на пол и заняла позицию между кроватью и матушкой Пенн – зубы оскалены, шерсть на загривке вздыблена, глаза горят… А из гортани доносится рык, который пристал бы гораздо более серьезному и страшному зверю.

Слезящиеся глаза старушки буквально вылезали из орбит.

– Псина спятила, – ахнула она.

Эдуард был склонен согласиться. Пэтти выглядела устрашающе.

– Отступайте медленно назад, – посоветовал он. – Нащупаете дверь – бегите и позовите Пэттиера Баннистера, псаря. Пошлите его ко мне. Он знает, что делать.

– Я не могу оставить вас здесь одного.

– Меня Пэтти не тронет, – сказал Эдуард, стараясь придать голосу больше уверенности, чем он ощущал. Он и вправду был убежден процентов на семьдесят пять, что уж его-то Пэтти не тронет.

Этих слов хватило, чтобы убедить матушку Пенн. Она торопливо отступила на три шага назад и исчезла за дверью.

Пэтти сразу перестала рычать и села у постели. Никакого интереса к пирогу она по-прежнему не проявляла. В этой позе собака напомнила Эдуарду статую льва, заказанную его отцом для королевского сада, – великолепное животное изображено стоящим по стойке смирно: спина прямая, голова вытянута, уши вперед…

Собака его охраняет, догадался король. Но от кого? От матушки Пенн?

Вскоре вновь послышались шаги на лестнице, и Пэтти вскочила на ноги, виляя хвостом.

Пэттиер Баннистер кубарем вкатился в комнату. Первым делом его взгляд остановился на Эдуарде, и от него не ускользнуло скомканное в лихорадке постельное белье и бледное, напряженное лицо монарха. Однако, как только он убедился, что король цел и невредим, псарь будто потерял к нему интерес и опустился на колени перед Пэтти. Та лизнула его в лицо, затем заскулила как-то особенно глубоко и печально и снова уселась в изножье Эдуардовой кровати.

– Ну, все, хватит, хорошая девочка, – успокаивал ее Пэттиер своим грубым крестьянским голосом. – Все в порядке. Можешь дать себе волю.