Мне, наконец, исполнилось четыре года, и поскольку в квартале Мирамар только что открыли государственную школу, меня отправили туда, чтобы я стала пионеркой. Этого хотела Фея, считающая себя пролетаркой, несмотря на то, что бедной ее никак нельзя было назвать.
Именно в это время я начала осознавать свою великую трагедию, суть которой заключалась в том, что я была не такая, как все, — я была белой вороной, и это мешало мне жить. Мои одноклассники жили или в старом полуразвалившемся доме за садом, или в маленьких кукольных домиках на окраине квартала Мариано, не относившемся к «замороженной зоне».
Я умоляла Фею не заезжать за мной в школу на «мерседесе», потому что никто из детей не приезжал в школу на автомобиле, не считая одной «дорогой малышки» и одного «дорогого малыша». Я не сомневалась, что меня за глаза тоже называли «дорогой малышкой». И потом, в отличие от моей Феи, мамы других детей были прачками или домохозяйками. У моей мамы было все особенное, даже нос, не говоря уж о ее великолепных зеленых глазах, и поэтому она слишком привлекала к себе внимание.
После моих настоятельных просьб мама уступила, и теперь в школу меня стала водить Тата. Но она наотрез отказалась снять свою белую накрахмаленную хлопчатобумажную униформу, много раз штопанную и перештопанную.
— У меня ненамного больше одежды, чем у этой девчонки, — сказала Тата.
Я убедилась в этом лично, порывшись в шкафу своей ванильно-коричной статуи.
— Мама, дай, пожалуйста, Тате новую одежду. Ну, мамочка!
— Послушай, Алина, ты видишь, что я ношу? Десять лет назад это было платьем. Хуана его перешила в юбку. У меня тоже немного одежды.
И правда… Но даже без чулок и в перешитой одежде она все равно выглядела королевой.
Мне пришлись впору блузки из органди моей сестры, превратившейся к тому времени в червяка. Но Тата крахмалила и гладила эти блузки с такой яростью, что скоро они превратились в лохмотья.
Я унаследовала также костюм, сшитый лучшим театральным костюмером острова. Его когда-то носила моя сестра. Этот костюм был из зеленого атласа с черными вкраплениями. К нему полагались также бальные туфли и чепчик с антеннами. Это был костюм кузнечика. В нем я выглядела очень забавно.
Когда выяснилось, что я левша, это еще больше подчеркнуло мое отличие от других. Я писала буквы и цифры не так, как это делают все, а наоборот, и учительница вынуждена была подносить мои тетради к зеркалу, чтобы разобрать мои письмена.
Эту привычку мне в конце концов исправили, но в жизни я так и осталась левшой.
С возвращением в наш дом Фиделя жизнь стала намного приятнее. Хоть он приходил к нам не каждый вечер, как это было до разрыва с Феей, в доме все же чувствовалось его присутствие, сравнимое, пожалуй, с теплым пальто, которое немного обогревает дом. Мама повеселела. Бабушка Лала почти сразу потеряла свой шприц. Произошли и другие перемены. У меня появилось много новых игрушек. Вернулся тот солдатик, что раньше приносил нам молоко. Только теперь кроме бидона с молоком он привез нам прогорклое масло, ящик отвратительного кокосового йогурта, мясо, кукурузу и малангу. Все это было с «маленькой фермы Команданте». Для меня было загадкой, как Фидель, почти не выходя из телевизора, находил время для работы на своих плантациях. Вероятно, он делал это между двумя аплодисментами.
На Новый год солдатик принес нам даже миндальной халвы. Об этом распорядился начальник охраны, вскоре переименованный в дядю Пепе Этот симпатичный мулат любил качать меня на коленях.
Но многочисленные подарки и изобилие еды создали новые проблемы. Теперь я не могла пригласить к себе домой своих школьных друзей. Хоть их родители регулярно заглядывали в волшебный чемодан под названием «черный рынок», они не находили там ни миндальной халвы, ни масла, ни йогурта. По этой причине меня принудили хранить обет молчания. Мне не разрешали говорить не только о халве и масле, но и о многих других вещах, например о проигрывателе, чтобы потом его постоянно не просили у меня в школе. Мне нельзя было кататься на китайском велосипеде, подаренном дядей Пепе. И этот велосипед пылился в гараже.
Честно говоря, я не слишком хорошо чувствовала себя дома и очень хотела эмигрировать к Иветт, у которой мама была домохозяйкой и поэтому никогда не уходила из дома. Конец недели я обычно проводила в их семье, вместе с папой, мамой, дедушкой, бабушкой, собакой и со старшей сестрой Иветт. Мы ходили на Санта-Мария-дель-Мар, этот благословенный пляж в двадцати минутах ходьбы от Гаваны. Мы переодевались в купальники у крестного Иветт и оставались в воде до тех пор, пока кожа от влаги не становилась морщинистой, как печеное яблоко.
Сюда же иногда по воскресеньям приезжал купаться Фидель. И тогда часть пляжа «замораживалась», если можно так сказать о пляже.
О его приезде можно было догадаться по обилию полицейских, обыскивающих близлежащие дома. Один из них заходил за мной и увозил в дом Фиделя. Там было совсем пусто — ни детей, ни фотографий на стенах. Одни только хмурые типы. От этого я скучала и начинала ласкаться к Фиделю. Он позволял себе немного заняться мной, а потом отправлял меня с кем-нибудь из охраны.
Мама Иветт всегда испытывала облегчение при моем возвращении.